Что было бы, если бы смерть была - Николай Иванович Бизин Страница 46

ведала о Жизнеописании Трубадуров, но тоже (и безо всякой куртуазности) согласилась:

– Конечно. Так идёшь?. Решай сам, когда мне кричать.

– Пойдёмте, – вздохнул Перельман и оглядел двор своего застенка (внешний двор внешнего застенка, ибо внутренний двор ему ещё предстоял), а так же синее-синее (ему, санкт-лениградцу, категорически непривычное) небо над собой: двор до высокого кирпичного забора был закатан в гладкий-гладкий серый-серый асфальт, а небо напоминало светло-синюю тушь на ватмане и намеками на крахмальные разводы.

– Вот и хорошо, – сказала рослая Роксолана, уверенная женщина – Здесь у нас только наше право, украинское.

Перельман (аутентист) – согласился.

Эта дверь в эту преисподнюю (под-сознание, над-сознание, и прочие себя-не-знания, то есть миро-здание) – была жестяной или жен-ственной (разумеется, железной, но несколько ржавой, что очень диссонировало с опрятностями неба и асфальта); эта дверь вела Одиссея (еще не узнанного Пенелопой) прямо к брачному ложу: Пенелопа манила, полагая само-званца не-сведущим, что ложе воздвигнуто на корнях Мирового Древа, и вот-вот само-званец себя раз-облачит, или даже два-облачит.

Перельман улыбнулся, иногда (аутентист) – действительно полагая себя «облаком в штанах»:

Вот так постель съедает часть тебя Под видом сна… Но чудо акварели — Только усмешка масляных шедевров! И Шахразада, чтобы просто выжить, На царской простыне готова выжечь Пастелью чудной тысячу одно Признание о том, что саламандре Как не поведать о своем огне? Но должно понимать, что сожигает на царской простыне!

Эта дверь в эту преисподнюю (под-сознание, над-сознание, и прочие себя-не-знания, то есть миро-здание) была именно женственной: она не подразумевала само-званца! Она полагала, что зовёт именно она, являясь смыслом и целью. Она была права, а не только в своём украинском праве.

Эта дверь в эту преисподнюю была именно женственной!

Он протянул руку и взялся за ручку двери: он протянул сознание и взялся за стило, дабы изобразить буквицы будущего; открылась короткая – две или три ступеньки из неряшливого цемента – лесенка, потом сразу потянулся невеликий коридор цоколя (Перельман не досадовал, что прежде называл цоколь подвалом, зачем, все равно любой позвоночник ведет от копчика к черепу); они (мужчина и женщина) – оба шагнули (почти в унисон) и пошли меленькими шагами (соответственно мыслям, которые укоротились-укротились, стали почти украинскими).

Он потянул сознание – к женщине, и она взяла его за руку: она знала, куда идёт.

Они подошли собственно к допросной камере. Дверей в ней не было. Камера сразу бы предстала нараспашку; но – нечего было распахивать. Роксолана увидела лежащие тела. Он продолжил версифицировать:

Какой шедевр погибнет и во мне? Какая нить сгорит в шедевре том? Нить мироздания… И сладкого свидания! И узнавания, что это был не рай, Но оба изгнаны. Любовь придет потом, Сначала будут наши смерть и кровь… И лишь потом когда-нибудь любовь. Но и она тебе не дарит истин, А только ненадолго кров.

– Ты их убил?

– Нет.

– Я тебе не верю, – сказала Роксолана.

Перельман (отчего-то) – не удивился: у ярой Украинки не возникло ни паники, ни ярости – по отношению к насильнику над патриотами Украины; дело заключалось в самом простом: она были иррационально прагматична.

Она являлась высшей (абсолютной) ценностью. Всё остальное (чувства или обязательства) было ценностью лишь по отношению к её «сейчас».

Эта уверенность изначально отсекала её от её же (буде они вообще есть) прозрений. Но(!) – придавала уверенности, что она (женщина) – сумеет обмануть или купить чужие прозрения…

Несчастная Украина! Такое «твоё счастье» – попросту невозможно.

Но кто скажет женщине о невозможности и запредельности её счастья? И кого услышит женщина, если она (по праву) – слышит только себя: она продолжает жизнь (даже если – рожает в смерть), без неё не будет этого мира.

Перельман согласился:

– Правильно не веришь. Все врут, – здесь он процитировал слова врача из известного сериала. – Все опять и опять умирают, но теперь мы не знаем (воскреснув и оглянувшись) – почему.

Для него человеческое бессмертие являлось аксиомой, разъяснений не требующей.

Но в том-то и дело, что именно человеческое бессмертие лишало человека эгоистической исключительности. Впрочем, Роксолане (в её эгоцентризме) – не было дела до исключительности человека.

Какое-то дело ей было – до женской исключительности, но – прежде всего её интересовали она сама и её дети (или имеющиеся в наличии или могущие явиться на свет).

– Правильно не веришь, – повторил Перельман.

Она вошла в допросное помещение.

Тела на полу – неподвижны. Она (как оказалось, создание достаточно опытное) – склонилась над одним и тронула пальцами жилку на шее: «тронутый» оказался жив! Второго она вниманием обошла: Перельман прямо-таки увидел, как её внимание обежало тело второго.

Она удовлетворенно кивнула:

– Не соврал.

– Все врут, – наставительно повторил он.

Она (опять) – удовлетворенно кивнула. Она (даже) – не поняла: можно быть мёртвым живым и живым мёртвым (у Бога мёртвых нет). Он (даже) – подумал, что украинская патриотка не столь проста, как могла бы показаться.

Всё шло (как и должно) – за пядью пядь.

Впрочем, он быстро понял: это «всё» – влияние допросного подвала: здесь, в под-сознании, женщина вдруг почувствовала в себе силу.

Перельман (опять) – подумал о силе имени: Дульсинея (женская суть) – была отстранённо волшебной, возможной лишь издали, а Роксолана (женская стать) – близко-живучей, способной на жизнь при любых переменах.

Итак, пришло время близости.

– Колорад, ты