Иван Миронов - Родина имени Путина Страница 47

Судейский корпус России строго следовал половому прогрессу, поэтому Денис Эдуардович быстро обзавелся новыми покровителями среди верховных жрецов Фемиды. Новая работа пришлась Чушкову по вкусу. Он специализировался по детям, рассматривая дела юных скинхедов, обрекая русских «волчат» на суровые каторги. Чушков старался смотреть в глаза своим жертвам, зачитывая приговоры. Они, тщедушные, жались за толстыми стеклами «аквариума», разрываясь взглядом между материнскими слезами и «Вашей честью», натыкаясь на звериное наслаждение липких глазок с хищным испугом, спрятанным в узком прищуре. Сложно сказать, что преобладало в профессионализме судьи Чушкова — претворение путинских заветов по борьбе с экстремизмом или латентный садизм. Хотя, бесспорно, они дополняли друг друга, определяя страшную формулу правосудия современного Отечества.

В смелости Чушкову нельзя было отказать. Он улыбался косым взглядам друзей подсудимых, смотрел сквозь седеющие головы их отцов, до посинения сжимающих кулаки. Денис Эдуардович вздрогнул лишь однажды, случилось это пару месяцев назад. Одной из подсудимых в очередной бригаде «молодогвардейцев» оказалась пятнадцатилетняя девочка. Она дружила с главным злодеем банды — с юношей на два года старше ее — и даже как-то присутствовала, когда злые дети оформляли очередного нелегала в труппу анатомического театра. Следователи держали ее на подписке о невыезде, а прокурор просил за раскаянье, признание и сотрудничество дать ей три года условно. Чушков дал девять лет колоний. Приставы не знали, как подступиться к ребенку, одеть браслеты и спустить в подвал. А девочка гордо давилась плачем, протягивая растерянным ментам тоненькие ручки с плетеными фенечками.

— Будь ты проклят, сволочь! Дети твои и все ваше сучье племя! — неистовый вопль незримым мечом родительского горя разрубил торжественно-погребальную тишину.

Несчастную мать за оскорбление суда потом осудят на те самые три года, которые требовал прокурор для девочки. А еще выпишут крупный штраф, для нее неподъемный. Судебные исполнители опишут имущество, заберут самое ценное — корейский телевизор и магнитофон, подаренный дочке на четырнадцатилетие.

Проклятие обдало Чушкова холодом. Он убежденно не верил во все эти суеверия и списал ударивший в физиономию мороз на кокаиновую абстинентность и хроническое недосыпание. Секретарь, свежая выпускница юрфака МГУ, поразилась цементной бледности, залившей впалые щеки и кривые губы судьи. Тощие мышцы, растянутые жгутом, обнажили лицевые кости эволюционно-завершенного черепа Чушкова.

Минута, и он окончательно оправился от впечатления, приказал приставам разобраться с «хулиганкой» и покинул зал суда.

Найти Дениса Эдуардовича для Лехи труда не составило. Чушков числился в черных списках радикальных националистов, что было предметом гордости Дениса Эдуардовича. Опубликованного в интернете адреса вполне хватило, чтобы начать работать, наматывая на «сухую» прописку десятки мест, телодвижений и слабостей Чушкова. Леха, понимая, что имеет дело с бывшим ментом, отказался от плотной слежки. Это было к тому же и невозможным. Его серой «девятки» хватало в лучшем случае на два светофора, затем триста немецких лошадей федерального судьи безвозвратно терялись в потоке. Но через две недели удалось вывести закономерности судейского быта. По четвергам ровно в 8.30 Чушков покидал свою квартиру для утех в обшарпанной пятиэтажке, чтобы на своих колесах без лишних глаз водителя отправиться на работу.

Накануне вечером Леха стоял в узком дворе советской трущобы. Чушков припозднился. Запарковав модный внедорожник в сугробе газона, он вытащил два тяжелых пакета «Азбуки вкуса». Ему помогал смуглый юноша, одетый в синтетическую дубленку и огромные не по ноге ботинки. Счастливый Леха поехал домой. Километров через десять он включил сотовую связь, позвонил семье — сказал, что скоро будет. Дочка давно уже спала, жена готовилась к сессии. На радостях Леша набросился на холодильник. Пир отменился, внутри скучало только детское питание и пара банок атлантических сардин, которые, впрочем, недурно ушли в одни уста. Потом он заперся в ванной, включил душ, достал спрятанный в груде белья «Макаров», разобрал, смазал, снова собрал, обтер фланелью, вставил обойму. Умылся, запинаясь, прочел «Отче наш», перекрестился перед иконой Александра Невского, которую подарил ему Громов. Поставил будильник на шесть и отрубился, как только голова коснулась подушки. Звонок прервал короткий сон. Вера, недовольно засопев, перевернулась на другой бок. Леха залез под холодную воду, на ходу полируя щеткой зубы, побрился. Поцеловал дочь, прикрутил глушитель к «Макарову», передернул затвор и спрятал ствол в сумку. Телефон оставил дома.

Пожилой азербайджанец высадил парня за два квартала до нужного дома, получив за услуги пятьсот рублей.

Машина Чушкова стояла на том же месте. Дождавшись, когда кодовая дверь откроется, чтобы выпустить на волю грузную тетку, Леха, не поднимая взгляда, проскочил в подъезд. Торчать на лестничных пролетах больше десяти минут было опасно, но выбирать не приходилось. Улица кишела спешащими на работу гражданами с обостренным чувством долга помощи родной милиции. Денис Эдуардович обитал в квартире «49» на третьем этаже. Леша ждал на пол этажа выше. Ему повезло: через пять минут щелкнул замок заветной двери.

Парадоксально, но убийца всегда боится больше своей жертвы. Чтобы испугаться, надо успеть испугаться. Надо выкроить у судьбы отсрочку быть казненным, что случается редко, особенно если убивают исподтишка. К тому же страх — это порождение воображения, пугающее сознание картинками мрачного исхода. Леша боялся и боялся крепко, до оцепенения пальцев, до жара в висках, до рези в селезенке. Он не боялся убивать и не боялся быть убитым, он лишь страшился отступиться, промахнуться, не успеть исполнить задуманного.

Первым на площадке третьего этажа появился вчерашний таджик, тащивший в руке фирменный пакет с остатками вчерашнего фуршета. За ним показался Чушков в длинном пальто, отороченном меховым воротником. Денис Эдуардович лениво посмотрел на парня, спускавшегося к нему. Про себя он лишь сумел отметить, что тот вполне себе такой симпатичный и очень похож на киллера, что показалось ему даже забавным. Тут же грудь взорвалась раскаленной болью. Рот обдало пресной горечью, наполнив изнутри киселем из крови и желчи. Таджик в ужасе вжался в стену, инстинктивно не желая получить пулю в затылок.

Леша не раз себе представлял эти кадры: растерянный испуг, кровавый хрип, потухший взгляд, бесконечно молящий и беспомощно ненавидящий. Он хотел сказать Чушкову: «именем нации.» или «сдохни, тварь». Но стоящему над качающимся телом судьи, ему все это начинало казаться пафосной глупостью.

— И своим передай, чтобы наших больше не трогали, — лишь отчеканил Леха и выстрелил ему в голову.

//- P.S. -//

Если отойти в самый дальний угол нашей камеры и приподняться на мысочки, изо всех сил вытянув шею вверх, то можно разглядеть сквозь щель тюремного окна кусочек вольного неба.

Проснувшись уже окончательно часа через два после подъема, я пошла поздороваться с новым днем и бегущими по небу облаками. И тут в эту маленькую щелочку на фоне голубого неба я разглядела стаю перелетных птиц. Над тюремным двором, перекрывая шум автомобилей за стеной, гул ног в коридорах и скрип тюремных засовов, пронеслось озорное «га-а, га-а.».

— Птицы летят домой, — задумчиво протянула соседка, улыбаясь каким-то своим мыслям и кутаясь в казенный халат.

Приговорив моего мужа к высшей мере наказания и фактически к максимально возможной меня, ныне действующий режим расписался в своей слабости. Ведь если государство назначает своими главными врагами не криминальных авторитетов и глав мафиозных кланов, не коррумпированных чиновников и воров-олигархов, не маньяков, педофилов и насильников, не наркоторговцев и не террористов-ваххабитов, а Женю с Никитой, то такому режиму осталось недолго.

В этих обстоятельствах, если бы нас приговорили к расстрелу (а они бы обязательно приговорили, если бы могли), то каждый кусок свинца, впивающийся в нашу грудь, был бы для нас словно орден, почетная награда за заслуги перед Отечеством. Ведь быть врагом государства № 1 при таком государстве — это в высшей степени почетно. И вынесенный нам с Никитой от лица действующей власти приговор — для нас награда. Для нас и наших близких — это символ нашей честности, несгибаемости, мужества, преданности нашим идеалам.

Птицы летят домой. Все мы тут как эти птицы, летящие домой, с той лишь разницей, что почти никто из нас не знает, как долог будет наш полет. Хватит ли крепости наших крыльев долететь до заветного гнезда.

Уже совсем скоро и мы с Никитой двинемся в путь. В путь домой. И с каждым взмахом крыла мы будем все дальше и дальше от дня сегодняшнего. Мы уже никогда не будем прежними, мы даже уже не будем теперешними, мы будем завтрашними.