Отар Кушанашвили - Не один Страница 47

Башкуров Абдулла Азизбаевич погиб 5 мая 1944 года, и родные не знали, где и когда. На все запросы приходили ответы «не числится», «не значится», «не найден», ответы из архива Министерства обороны Советского Союза, а затем и РФ были типовыми, скуловоротными. Но затем грянула эра интернета, и откуда-то появились эстонские поисковики, совсем молодые ребята, которые прислали отсканированные страницы из книги невосполнимых потерь Красной Армии.

Тут надо вклеить, что в семье Башкуровых, как в очень многих российских семьях, репутация прибалтийцев была такая: они нас ненавидят, презирают, считают оккупантами. Хуже некуда репутация. И вдруг какие-то ребята пишут без конца, спрашивают, уточняют. Находят.

Сначала присылают снимок, сделанный из космоса, затем фото, сделанное на камеру.

Потом эти же ребята прислали подробное описание боя за высоту, которую советские солдаты удерживали безо всякой помощи несколько недель. Это было в 20 км от Нарвы, и читать без слез о том, как в пекле умирал родной человек, было невозможно. И эстонские ребята тоже плакали. Потом случилось так, что младшая Башкурова, Алсу, получила приглашение по работе в Эстонию, на что первой реакцией в семье было: ну его, они ж там нас ненавидят, ведь не поисковики же нас приглашают, а кто его знает, кто именно.

Но Алсу неукротимо любопытна, и она поехала в командировку. И по приезду очень робко спросила, как бы отыскать могилу около поселка Синимяэ. Все, все – и мужчины, и женщины – наперебой и максимально доброжелательно стали ей объяснять, что да как. Сообща выясняли самый удобный маршрут, ее вызвались сопровождать доблестные парни, а по дороге им встретился местный дорожный полицейский, казавшийся сверхсуровым, а на поверку оказавшийся теплейшим малым, с которым завязался разговор, и выяснилось, что его дедушка захоронен там же. Он тоже вызвался сопроводить, они купили ромашки, а уже потом, после всего, он сказал, что она большой молодец, что приехала к деду, человек без памяти – ноль, зеро, сказал, что эстонцы ухаживают даже за немецкими могилами: «Это – признак культуры».

Алсу Разакова не верила своим глазам: могила, названная как будто в укор сегодняшним временам всеобщей противофазы «братской» и мемориал, были ухожены, как дом родной у домовитого хозяина; я там был, я свидетельствую. Ведь до этого момента она своими глазами, как и я своими, читала и на каждом шагу слышала слово «оккупанты», а тут все завалено цветами и венками.

И вот так, в ослепительный солнечный день, на красивой и ухоженной эстонской земле, стояла красивая татарская женщина над красивой и ухоженной могилой своего многие жизни спустя найденного чужими, но людьми, дедушки и думала о разном. Владели ею три чувства: радость тихая, восхищение и глухая злость, рвавшаяся наружу. Она думала о людишках, придумавших слово «оккупанты», чтоб нас рассорить, и думала о них плохо. Она восхищалась эстонцами: человек, так трепетно относящийся к утратам, всегда достигнет и приобретет больше.

И думала о дедушке, которому повезло с землей, его приютившей; думала с благодарностью.

Свет. Конец. Тоннель. И снова свет

В Одессе в разгар майских праздников умер, последние три года прожив в обстоятельствах неизлечимой болезни и нестерпимой боли, хороший парень Дима Ф., и сердце мое опечалено.

Я познакомился с ним на съемках как раз три года тому назад, съемки длились четыре часа, я спрашивал – он отвечал, ответы его были сама политкорректность, потом я узнал, что во время съемок его одолевала такая боль, что он боялся грохнуться в обморок, а про политкорректность я написал вот почему. На какой-то из вопросов, не помню, как этот вопрос был сформулирован, Дима ответил, что из всех чувств самым внятным и самым эффективным он считает чувство боли. Я еще подумал тогда, что надо же, что за гиль, ну кто так говорит, дурацких книг, небось, начитался, но подумал я на лету, потому что интервью было в разгаре, и я стал как раз про книги его спрашивать, мы даже смеялись, поспорив про такую хренологию, как френология (когда он смеялся, боль, как пишут, отступала).

Потом я вернулся в Москву, дописывал книгу, издательство просило «что-нибудь красивое и мистическое», я посмотрел иствудовское «Потустороннее», принес, впечатленный, жертву Бахусу и написал про пресловутый и сакраментальный «свет в конце тоннеля». И, исполненный довольства, тут же статейку тиснул. Он в тот же день отозвался, написал мне, что «свет этот – чушь, ни тоннеля, ни света нет, есть темень и есть боль»; тут и открылось, что он непоправимо болен и когда тихо, когда громко, но чаще громко, угасает.

И все это время ведет дневник, я этот дневник днями читал, и там самые болезнетворные места – те, где Дима рассказывает, как они любили с друзьями приносить жертвы Бахусу (на поверку он был практически непьющий), как мало ценил пикники беспечальные, как не заметил, что весь дом завален лекарствами, у него депрессия, сначала боль была однодневная, после длилась неделю, потом с месяц, теперь вовсе не уходит. Но он жив, хотя зачем, света ведь нет. Боль всегда берет перепадом температур, и через несколько месяцев Дима написал, через декаду, ты начинаешь понимать, что чуда не будет. Потом начинаются истерики, кто-то застревает в них навсегда, один из миллиона понимает, что это, как ныне выражаются, непродуктивно.

Затем в дневнике подробное описание операций, им несть числа, малопонятное описание ощущения пыли на губах и зубах, понятные описания частых снов, ослепительных, о бабушке и маме. И подробные описания срывов, срывов, срывов.

Там же, в дневнике, несколько страниц о том, что утешительно зовется светом в конце тоннеля, а на деле устрашающе именуется гипоксией мозга. Вот, значит, что: он Там был, и там ему было темно. Но он даже тут находит силы для шутки, цитирует фильм «Общество мертвых поэтов»: «Увы, эти мальчики сейчас удобряют нарциссы».

Но при этом, когда доходишь до крайних глав, расслышать интонацию отчаяния не так уж трудно: на одной странице «за что» написано крупно. В тяжелой истории Димы Ф. есть порыв к отрицанию болезни, он боролся, а не просто отрицал. Даже когда всем казалось (как тогда, когда он не поставил после «за что» никаких знаков), что он привык к бритвенно острой боли. Нет же, иначе не отказался бы от хоть ненадолго снимающих боль наркотиков, предпочтя еженощную битву с хворью.

Все наши проблемы рядом с этой эпопеей – карикатурны, и в эти Светлые Дни, когда светлеют лицами даже носители постных масок, когда мы даем себе слово не причинять боль тем, кого любим, когда у всех подъем, когда даже слезы чистые, ввиду восторга перед нам, дуракам многогрешным, дарованной жизнью, которой мы все равно недовольны, – именно в эти дни надо вспомнить и узнать про Диму, неистово любившего жизнь, подумать о нем, всплакнуть, как я.

Дима Ф. собирался жениться, ему было 25 лет.

Без сомнения, Свет есть, не знаю про тоннель, но Свет есть, этот парень сам его нам подарил.

Жертва косметолога

У Оксаны Степкиной был фундаментальный план. Как сказано у писателя Набокова, которого Оксана, судя по лицу, а скорее даже, по пустым, как кошелек статиста, глазам, не читала: «Никакого Алексея Евгеньевича не было».

Ее поймали, уличили, потому что убийство она заказывала, как это в последнее время все чаще бывает, оперативнику, тот, чтоб разговорить заказчицу, выспрашивал, что да как, как лучше муженька грохнуть, ОС отвечала, да начхать, хоть сжечь, но чтоб он исчез, чтоб даже останков не нашли, погоста, канавы. Дам столько-то, говорит, а хорошо сделаете работу, укокошите гниду, я вам вторую работу подкину, через полгодика.

Наймит (повторяю, подставной) осторожно спрашивает, за что она в претензии на мужа, ОС отвечает, что он зае… надоел, у нее новая любовь, ни дом, ни что еще делить она не хочет и не будет (у них был совместный бизнес), он «падла». Наймит спрашивает как бы между прочим, а кто вторая жертва, ОС отвечает, что косметолог, тут рядом работает, надо, чтобы «сдохла в мучениях», потому что дрянь, «лицо испортила».

Разумеется, наймит все снимал на скрытую камеру, что дало повод ОС прошипеть на суде, как низко пали люди, шпионят и стучат.

На вопрос судьи, что все-таки послужило причиной такой ненависти к мужу, она сказала, что он ее истязал, на что присутствовавший уцелевший супружник посмотрел на нее с таким выражением, будто все обстояло ровно наоборот. Она вообще не обнаруживала замешательства, говорила спокойно, как безусловную истину, вещи, как собиралась начать новую жизнь, перезагрузиться, так сказать, обнулившись. Про мужа она сказала: «Этот человек способен на все».

Ей дали три года, она улыбнулась и сказала, что выйдет другим человеком.

А про косметолога никто и не вспомнил. Кроме самого косметолога.

Суд был в субботу, в Подмосковье.

Охраняемые женевской конвенцией

На предпоследнем судебном заседании Д. Виноградов, расстрелявший коллег в московском офисе юридической конторы, рассвирепел и стал визжать: «Почему я должен здесь находиться?!»