Борис Вахтин - Портрет незнакомца. Сочинения Страница 48

Работу Алеши на заводе очень ждали, собираясь поднести столичному гостю, лицу наинужнейшему. Отвечал за презент Афанасий Иванович Таратута, заместитель генерального директора по экономике, человек образованный и не чуждый искусствам, — среди его друзей числился даже один народный артист эстрады, певец, известный всей стране. Впрочем, речи о певце у нас больше совершенно не будет, так что вспомнил я его, выходит, зря, чтобы только показать свою осведомленность.

В конце рабочего дня Алешу и картину доставили в кабинет Афанасия Ивановича.

Да, чеканка впечатляла. Дарить ее было не стыдно. Но Афанасий Иванович сразу споткнулся об этого Солунского, про которого раньше слыхом не слыхивал.

— А не лучше ли с точки зрения композиции вместо Солунского изобразить здесь облако? — задал он Алеше осторожный вопрос.

— Нельзя, — ответит тот виновато. — Видите, как криво получится.

— Оставьте работу, — кивнул Афанасий Иванович. — Я подумаю.

Ни в новой, ни в старой энциклопедиях Афанасий Иванович сведений о Солунском не обнаружил. И тогда он прямо спросил заводского библиотекаря Берту Самойловну:

— Расскажите все, что вы знаете о Димитрии Солунском.

— Кажется, это церковь где-то неподалеку, — отзывчиво ответила та, подняв подбритые брови. — Я там, конечно, не была — просто однажды в трамвае спросили меня, как туда проехать. Я, конечно, не знала, но другие объяснили.

Афанасий Иванович терпеть не мог обнаруживать, тем более перед подчиненными, недостаточную осведомленность. Никого больше ни о чем не спрашивая, он заглянул в телефонный справочник на букву «ц», нашел адрес и в воскресенье сел в свою казенную машину и поехал.

Афанасий Иванович, человек совершенно русский, хотя и вырос в Инске, здесь же окончил вуз, здесь же работал на заводе, уезжая в отпуск на крымские или кавказские пляжи, но ни в детстве, ни потом ни с чем религиозным, включая церкви, не сталкивался, так что в свои сорок лет ни о чем таком мистическом представлений не имел никаких — даже смутных не имел. Однако был он почему-то убежден, что богослужение в храмах происходит всегда, даже в выходные дни, до или после рабочего времени — примерно часов в шесть утра и потом вечером, тоже в шесть или позднее. Откуда он взял это себе в голову — неизвестно, может, от постоянной борьбы у себя на заводе с проведением общественных мероприятий в рабочее время, борьбы, которую требовалось вести неутомимо при всей ее очевидной безнадежности. Так или иначе, подъезжая в двенадцатом часу к церкви, был он уверен, что там отправление религиозных надобностей, как это называется официально, наверняка уже завершилось и что он сможет поговорить с руководством, чтобы из первых рук, как он всегда предпочитал, получить данные о Солунском, включая и такую деталь его облика, внесенную в картину, как меч в деснице.

Замечу, что Афанасию Ивановичу вскоре предстояло узнать многое. Да, недалек тот час, когда он перестанет думать, что если кровь в человеке горяча, так в святые тому уж никак и не выбиться. Да, в самом ближайшем будущем возникнут у него сомнения и насчет первых рук… И перестанет он повторять подчиненным, что достаточно научиться все узнавать из первых рук, так и станешь руководителем, — поймет он, что это смотря из чьих рук и какие познания принимаешь. И с подчиненными дело будет дрянь…

Половицы под могучими ногами Афанасия Ивановича застонали, когда он, распахнув полушубок и сняв шапку, с удовольствием сняв, потому что гордился буйными волосами, вошел в маленькую и старенькую церковь. Неизвестно откуда шевельнулась в нем было неловкость, которую он тут же и брезгливо отринул.

И вдруг, войдя в храм, оказался он стоять посреди обедни, в эпицентре богослужения, участвовать в котором он никак не собирался. «Хорошо, что народу немного», — успел подумать Афанасий Иванович и больше подумать уже ни о чем таком антирелигиозном не успел и о своем положении тоже не успел — ни о том, что же ему делать, вляпавшись и оказавшись торчать под пронзительными взглядами прихожан, ни о том, почему это свечи горят, кто-то там в глубине движется, одетый непривычно, и хор поет. Не успел потому, что заметил в хоре на клиросе существо необыкновенной красоты — ни в жизни, ни в кино, ни даже, кажется, во сне не видел он ничего подобного, не видел глаз такой величины и стана такой гордости.

Афанасий Иванович, специалист не только по экономике, но и по части женщин, остолбенел, забыв и Димитрия Солунского, и поле Куликово, и свою здесь неуместность.

2. Из города Сказкино, с улицы Батюшкова

Много странного и диковинного приходилось мне видать, но двух предметов не встречал я в природе: достоверно законченного праведника, достоверно законченного злодея.

Городок Сказкино, прежде село, существует в тех краях между Волгой, Окой и Доном, где еще не начались желто-белые степи, а пока прикрыта земля — хуже, чем прежде, однако тем не менее — лесами, рощами, дубравами, высокими травами, до сих пор напоена земля, — хоть и не вдоволь, а все же — речками, родниками и ручьями, населена земля — пусть не густо, но все-таки — потомками православных, а также старообрядцев, молокан, субботников, хлыстов, пятидесятников, добавивших в свое время пестроты в душу нашего и без того разноцветного племени. В этом многообразии, включая, например, фамилии, есть, говорят старожилы, таинственный порядок. Возьмем, говорят они, те же фамилии. Посмотрите, уверяют они, — почти все революционеры вышли из Барановых, Пересудовых и Рысцовых; неудачников поставляют Арясовы, Горюновы, Кротовы, Веригины, Гореловы; инженеры и прочие умные головы все сплошь от Желтовых и Болотиных, а люди с нечистой совестью преимущественно из семей Побирохиных и Утехиных. Это, конечно, очень неубедительно. Я, например, лично знаю несколько Ивановых, из которых один человек замечательно достойный, а другой совсем никудышный, и то же самое могу засвидетельствовать и относительно Петровых, Смирновых, Сидоровых и так далее, вплоть до Яшкиных. Более того, мне известен и некий Баранов, правда, из других мест, который был сперва революционером, потом попал в контрреволюционеры, затем вновь — уже посмертно — вернулся в революционеры, и вот сейчас бюст ему на родине стоит, как ни в чем не бывало. И все-таки что-то в словах старожилов есть, что-то такое роковое в фамилиях, а может быть, даже в именах, пожалуй, действительно присутствует-таки. Согласитесь, что человеку, по фамилии Сковорода, как-то легче прославиться, чем человеку, по фамилии, скажем, Кастрюля. А что происходит с псевдонимами? Обратите внимание — чем благозвучнее, чем внушительнее выберет его человек, тем хуже складывается его судьба — ни прочной славы, ни гениальных достижений. Опять-таки сошлюсь на личный опыт — есть один поэт, который решил заменить свою невыразительную фамилию псевдонимом и зарегистрировался как Самородков. Увы, ничего из-под его пера до сих пор не родилось, а он хоть и молод духом, однако пятидесятилетие отметил уже, так что не опоздать бы ему вернуться к изначальному своему прозванию. Нет, есть, может быть, в нашей пестрой и на поверхностный взгляд хаотической жизни некоторый загадочный порядок и, не исключено, даже особенный смысл, которому не один миллион лет от роду. Впрочем, это к моему рассказу имеет только то отношение, что красавица, поразившая Афанасия Ивановича, родилась здесь, в Сказкино, и фамилию носит Горюнова, что заставляет тревожиться за ее будущее — тем более, что детское ее прошлое как будто подтверждает домыслы старожилов. Здесь я должен признаться, что все, случившееся в Инске, мне известно неплохо, поскольку я в Инске сам живу и, хотя и стараюсь быть тише воды, ниже травы, все-таки как-то так, кое-кого знаю и кое-где бываю, а вот Сказкино мне известно больше понаслышке, косвенно. Знаю я, что есть там улица, которая идет от древней фабрики грубошерстных сукон — теперь это фабрика «Русское сукно», работающая, главным образом, на экспорт, — через овраг с огородами к окраине и дальше, превращаясь постепенно в лесную дорогу. Прежде эта улица называлась Овражной, теперь называется улицей Батюшкова, но кто этот Батюшков — поэт ли, родившийся, как все помнят, в Вологде, а вовсе не тут, партизан ли, генерал или герой какой-то — я установить пока не смог.

На этой улице, поближе к лесу, стоял и стоит до сих пор деревянный домик с палисадником, яблоней и кленом во дворе, на клене до сих пор висит веревка от детских качелей, а под яблоней сохранилась скамейка — просто доска, прибитая к двум врытым в землю столбикам. Здесь много после смерти Сталина родилась у четы Горюновых дочь, которую отец, горький пьяница, отнес в церковь тайно от матери и окрестил Гликерией, по-народному Лукерьей, потому что любил имя Луша и был, кроме того, по матери потомком знаменитой предводительницы духоборов Лукерьи Губановой (замечу, что и у меня в роду есть Губановы, что и послужило мне поводом для знакомства с упомянутой выше красавицей и для нескольких долгих с ней бесед; не скрою, что и я был в нее влюблен, понимая, впрочем, всю безнадежность моего чувства и тщательно его скрывая). Мать же мечтала назвать дочь Надеждой — и так ее в загсе и записала, отчего девочка по закону стала Надеждой Платоновной, а по крещению Лукерьей Платоновной. Это, конечно, пустяк, но, во-первых, не с каждым такое случается, во-вторых, согласитесь, все-таки это не может не стать поводом для размышлений ребенка над предметами, размышлять о которых ему не так-то просто, а кроме того и в-третьих, с этого момента отношения между родителями девочки стали невыносимыми. То ли вдруг сказалась разница в их возрасте (Платон Степанович был старше своей жены лет на двадцать, а кое-кто в Сказкино говорил, что и на все тридцать), то ли разница в жизненных взглядах, не знаю, однако мира и дружбы между ними не стало никаких. Отец называл дочку Лушей, мать — Надей и била ее, если она на вопрос, как ее зовут, отвечала, что Лушей. Отец не бил, а только поправлял, так что она рано стала молчаливой, на вопросы об имени старалась не отвечать вовсе — так ей было легче. Память у нее развилась необыкновенная, может быть, именно благодаря молчаливости.