Захар Прилепин - Именины сердца: разговоры с русской литературой Страница 48

— Как ты расцениваешь состояние современной литературы? Прозы, поэзии и критики — это три разных вопроса.

— Состояние современной критики вообще, как окололитературного явления, меня не особо интересует. И так ясно, что критика почему-то вообразила себя вершителем и координатором самой литературы, позволяя себе играть текстами, как акциями на бирже, по своим каким-то мотивам решая, что поднять, что опустить. Критика интересует меня только в том случае, если она имеет отношение ко мне. Положительные рецензии — люблю, негативные идут в топку. Вот и все мои взаимоотношения с критикой.

Поэзия… Я не Бог весть какой знаток и любитель поэзии. Есть современные поэты, чье творчество мне интересно, это Шиш Брянский и Всеволод Емелин. Эти люди пишут те стихи, которые мне хочется учить наизусть — мой основной критерий. Кстати, очень нравятся пелевинские и сорокинские стихи в романах.

С прозой, по-моему, все благополучно. Лет через десять это время назовут расцветом. С полдюжины только действующих классиков, вроде Сорокина, Пелевина, Лимонова, Проханова, Мамлеева. Если оглянуться на девяностые годы или восьмидесятые — прогресс фантастичен. Безусловно, расцвет.

— Кто, на твой взгляд, из числа нынешних и недавних властителей дум останется в литературе надолго и полноправно?

— Теоретически нынешняя литературная вечность велика, ее пространства грандиозны и всем хватит места. Это уже не рай иеговистов для ста сорока тысяч спасенных. И этой вечности теоретически хватит на всех нас, и в ней все «спасутся» и заодно потеряются. Мало кто верит в бессмертие души, а только надеется на бессмертие культуры, которая сохранит и донесет в виде текстов грядущим поколениям. Можно предположить, что большие шансы на «сохранение» имеет тот, за кем будет стоять информационный ресурс, сервер, электронный сетевой рай.

Художественная вечность образца XIX века и вечность XXI века — это разные объемы, в которых критерием сохранения не обязательно являются литературные достоинства текстов. Если я тебе скажу: «Останутся Лимонов, Распутин, Белов, Бондарев, Пелевин, Сорокин, Мамлеев, Проханов» — то это, скорее, мое пожелание. Потому что эту новую вечность хрен поймешь. Может, в ней останутся Донцова, Робски и Багиров, точнее, не они останутся, а их оставят — те, кто будут системными администраторами у вечности через сто или двести лет.

— Ты воспринимаешь себя в литературе как одиночку? Или есть ваше (наше) поколение? Ты вообще веришь в некое поколенческое единение? Вот Владимир Бондаренко говорит о поколении 37-го года как о имеющем определенное единство. Сейчас говорят о поколении тридцатилетних… Это имеет смысл вообще?

— Думаю, что в литературе я сам по себе. По крайней мере, я не чувствую никакого близкого соседства. А поколение-то, безусловно, существует, но мне кажется, что у него нет духовной общности или же она очень абстрактна, на уровне общей информации: «Заратустра говорил так. . .» — в смысле, мы помним, как нас учили, что говорил Заратустра. Но одни до сих пор ему верят, а другие над его словами смеются, а кому-то все равно и т.д.

— В последнее время ты живешь в Москве, много общаешься с людьми литературными. У тебя есть какие-то наблюдения на тему, отчего писательская судьба одного литератора складывается успешно (как у тебя сейчас), а у второго вдруг все перестает получаться?

Это проблемы мировоззрения или, скажем, быта? Например, некогда писать.

— Как только писатель не знает, о чем писать, в этот момент он перестает быть писателем и проблема сама собой отмирает. Я не говорю сейчас об отсутствии вдохновения, ты же имел в виду нечто другое, если я правильно тебя понял. Некогда писать — это уже более серьезная штука. Если все дни забиты работой, а на книгу остается в лучшем случае несколько ночных часов — это уже сложно. У меня, помнится, бывало так, что на книгу оставалось только воскресенье, да и то не каждое. «Pasternak» — это воскресный роман.

— Ты завидуешь чужой писательской славе? Есть ли у тебя друзья среди писателей? Много зависти в писательской среде?

— Зависть — гнилое, ядовитое чувство, не помогающее в работе, а только отравляющее жизнь. Когда я вижу талантливый, зацепивший меня текст, я испытываю не зависть, а задор: «Ты смотри, как здорово сделал человек, ну-ка я тоже сяду и чего-нить напишу». Это состояние я люблю и ценю. Завидовать чужой славе? Дыму не завидую.

Среди писателей друзей у меня нет. Мой самый близкий друг живет в Берлине, он мультипликатор, а в товарищеских отношениях я со многими. Надеюсь, что ко мне тепло относятся Владимир Сорокин, Юрий Мамлеев.

— Тогда о твоем взгляде со стороны. Тебе как кажется: писательский мир населен в основном нормальными и мудрыми людьми?

— Писатель или поэт не должен быть мудрым. Он должен уметь рассказать историю и выткать чувство.

— Вот как. Хорошо. Продолжим. Можно сейчас литературу делить на патриотическую и либеральную? Хорошо это или плохо?

— Мне кажется, следует разделять либеральное и патриотичное в литературе и в политике. Явление либерализма в русской политике, безусловно, вредное и опасное, и хорошо бы, чтоб государством занимались настоящие патриоты, только пусть они в литературу не лезут, не решают, какая книжка правильная, а что — порнография. То есть если Якименко — это патриот, то такой патриотизм меня не устраивает. Если Сорокин — это либеральный писатель, то я не имею ничего против его либерализма. Штука непростая. Я не борюсь за право писать с матюгами про еблю, в конце концов, это личное дело писателя, про что писать, и я отдаю себе отчет, что, не приведи Господи, победивший либерализм разрешит одно (возможно, это будет только право писать с матом о ебле) и безжалостно и тупо запретит другое, к примеру, то, что он посчитает русским фашизмом.

Я в принципе с болью в сердце соглашусь и на патриотическую цензуру, но только если вместе с ней государство станет социальным, исчезнут омерзительное неравенство, олигархические кланы, если государство, наконец, разберется с диаспорами, а не будет потакать их росту и обособленности. Так ведь не будет этого никогда. Отыграются только на искусстве, а по телику вечером будет «Дом-2», Моисеев и Зверев.

— Очевидно, что у тебя есть политические взгляды.

— Есть, и поэтому оставлю их при себе. Политические взгляды на свету гибнут.

— Но гражданская позиция писателю необходима?

— С писателя хватит таланта и совести.

— Что будет с Россией, есть у тебя прогнозы?

— Пока в России есть нефть и газ, какая-то часть людей будет жить очень неплохо.

— Самый лучший прогноз, который я слышал за последнее время.

ДМИТРИЙ ОРЕХОВ:

«Я монархист в четвертом поколении»

Дмитрий Орехов родился 17 августа 1973 г. в Ленинграде. В 1997 г. окончил Санкт-Петербургский государственный университет (Восточный факультет, кафедра филологии Китая, Кореи и Юго-Восточной Азии). Учился в аспирантуре на факультете международных отношений. Работал старшим воспитателем в Центре реабилитации безнадзорных подростков.

С 1993 г. — член Русского Географического общества.

С 2005-го — член Союза писателей Санкт-Петербурга.

Автор многих книг религиозно-просветительского содержания («Святые иконы России», «Святые места России»), общий тираж которых превышает полмиллиона экземпляров.

В 2002 г. выпустил книгу «Подвиг царской семьи» о последнем императоре. В 2003-м — «Серебряный колокол. Сказания о Святой Руси». В 2006-м дебютировал как романист — с оригинальным сочинением «Будда из Бенареса».

Как бы ни отличались наши политические взгляды — а они отличаются, — Дима Орехов — настоящий русский патриот и к тому же отличный писатель. Вот ведь как бывает, скажу я не без честной иронии по отношению к нашим с Дмитрием собратьям по литературе: патриотов много, да вот писать они сплошь и рядом не умеют, отчего их патриотизм еще жарче, еще беспощаднее, еще злее… Мне известно о Дмитрии многое из того, о чем он сам не будет рассказывать. Как, например, он собирал бездомных ребятишек на улицах Питера и потом они жили у Димы дома, человек по десять сразу.

И я помню, как Дима, встав в свой полный и вовсе не малый рост на писательской встрече с Владиславом Сурковым в Кремле, на повышенных тонах говорил, что власть не имеет права называться властью, пока брошенные дети остаются на улицах. И Владислав Сурков слушал и кивал. Орехов смелый, искренний, талантливый. В нем чувствуется порода. И она действительно есть, гордая и сильная кровь дана ему в наследство. Больше ничего о нем пока не скажу. Он сам, он сам.

— Дима, а расскажи о себе?

— Родился в Питере, на Васильевском острове. Закончил университет. Родители — геологи. Когда в 1991-м страну развалили, они потеряли работу. Мама стала редактором в издательстве, отец переводил книги с английского. А я. . . В детстве я много читал и играл в футбол. Сейчас мало что изменилось, только еще сам пишу. Последние четыре года работаю только за письменным столом, живу на гонорары. Сын, я надеюсь, растет русским и православным.