Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки Страница 48

Софья сидела возле койки и, забыв даже о стоявшем за ее плечом хирурге, всматривалась в лицо больной, так непохожее на лицо прежней Наташи. Могла киста образоваться, могла возникнуть водянка, и теперь мозг сдавлен, а его нервные клетки угнетены чрезмерным скоплением жидкости. Внезапно заплакав, Наташа так же сразу утихла. Она как будто забыла и о муже, а он стоял и ждал решения ее и своей судьбы. Ведь вылечивают! Иван Иванович сможет! Варя не права, жестоко не права! Собственной жизни не пожалел бы Коробов ради спасения жены, но не этим можно поднять ее на ноги, а только искусством врачей.

Попав в больничную обстановку, она сразу хуже себя почувствовала и помнит только одно: ей будут делать операцию. Мешает что-то, гнетет, и вот хочется снять, отодвинуть любым путем гнет, навалившийся, словно тяжелая глыба. Только в этом и сказывается прежняя волевая Наташа.

Женщина-невропатолог прикрывает ее глаза ладонью.

— Смотри вверх, вниз, направо.

Наташа послушно водит глазами, но, глянув вправо, говорит:

— Больно.

Ее заставляют показать зубы, покалывают ей булавкой руки и ноги, прощупывают и выстукивают пальцем череп, потом поднимают с кровати.

Она стоит исхудалая, с бритой головой, такая жалкая и несчастная в больничной рубашке и в широкой кофте с завязочками у воротника, что у Коробова перехватывает дыхание.

— Закрой глаза, — приказывает Софья, подставляя руку, чтобы подхватить больную.

Наташа закрывает глаза и точно: валится набок.

Софья выпрямляет ее и, придерживая, говорит:

— Коснись кончика носа левой рукой.

Больная послушно исполняет и это как будто нелепое приказание.

— Теперь правой.

Наташа поднимает руку, водит тонким пальцем перед своим лицом и… не находит носа.

— Я еще попробую? — испуганно и огорченно говорит она и, снова закрыв глаза, поднимает руку с вытянутым пальцем, но снова не находит кончика носа.

А нос вот он, пряменький, маленький, на тревожно поднятом лице.

— Не нашла… Свой нос не нашла!

— Ничего, будем лечиться, ведь ты у нас герой!

— Герой! Свой нос не нашла! — растерянно повторяет Наташа, ложась на койку.

Софья прикрывает ее одеялом и оборачивается к Ивану Ивановичу.

— Похоже, слева, теменно-височная. Хорошо, если это менингиома.

Коробов, уже во многое посвященный, знает, что менингиома — доброкачественная опухоль, которая легко отделяется от мозга. Но ведь может быть и хуже! Об этом худшем врачи не скажут при больном. Они говорят только о первичных и вторичных признаках, о предполагаемом месте опухоли — будущем операционном поле, не боясь, что их услышат люди, судьба которых ими решается: насчет предстоящей черепно-мозговой операции больному полагается сообщать заранее. Только слова «раковая опухоль» не произносятся при нем: человек должен надеяться. Надежда помогает выздоровлению. Но Ваня-то знает, что опухоль может оказаться злокачественной, и, холодея от страха и волнения, всматривается в лица докторов. Если даже «это», то все равно надо делать операцию. В конце концов, и при злокачественной опухоли добиваются продления жизни.

— Когда будет операция? — спросил Коробов Ивана Ивановича после осмотра.

— Недели через две, не раньше. Нам нужно еще понаблюдать, чтобы точно поставить диагноз. Тут спешить нельзя. Полечим пока пенициллином и сульфидином в больших дозах, глюкозу будем давать.

«Что это даст?» — хотел спросить сталинградец, но побоялся, как бы в вопросе не прозвучало недоверие, промолчал. «Пусть Варвара Васильевна сомневается, а у меня свое мнение. — Коробов посмотрел на руки Ивана Ивановича и подумал, отгоняя вдруг возникшую неуверенность: — Он, конечно, поможет нам по-настоящему. Но в самом деле, ведь тут мозг, то, что мыслит, то, что является разумом, душой, характером, индивидуальностью человека… Наташей. Целый мир чувств и переживаний, вложенный в коробку черепа, и как туда входить с буравом и всякими стальными инструментами?» Дело не в том, мог или нет Коробов усомниться в искусстве хирурга. Его страшила сама операция.

— Я бы посоветовала вам ехать пока домой, — сказала ему Софья Шефер. — Ручаюсь, Наташа будет под хорошим присмотром. Я возьму над нею шефство.

— Варя будет ее навещать и Елена Денисовна, — добавил Иван Иванович. — Правда, поезжайте-ка домой, к детишкам. Когда назначим операцию, сообщим «молнией».

— Я поговорю с Наташей, как она…

Коробов присел опять к изголовью жены, поправил завернувшийся рукав ее кофты. Наташа вздрогнула, улыбнулась. Давно уже не видел Иван ее улыбки, но не обрадовался, очень уж далеким было выражение любимого лица.

— Теперь я вспомнила Софью Вениаминовну, — сказала она. — И мальчика Алешу… Он был с челочкой. Такие круглые глазенки. Но не помню имя его матери.

— Лариса Петровна.

— Да, правда, Лариса Петровна! Она мне нравилась. А Варя Громова ревновала ее к Аржанову. Один раз даже отругала…

Коробов смущенно оглянулся через плечо. Наташа говорила как будто во сне, но громко, а Иван Иванович все еще стоял у ее койки вместе с Софьей Шефер. В эту минуту он молчал, слушая невропатолога, услышал и слова Наташи.

— Как ужасно было в день первой бомбежки… Сталинград горел. Весь сразу горел! И моя мама… — Больная умолкла, опять сомкнув глаза, бледное лицо ее точно окаменело.

Иван Иванович склонился над нею, бережно взял за руку.

— Она без сознания!

«Варя ревновала меня еще в Сталинграде! Она даже отругала Ларису… Отругала! Как же это могло произойти? И что подумала обо мне Лариса? Вот, дескать, донжуан, соблазнитель, а попросту сказать, трепач в мундире военного врача. Да-да-да! Не врач, а трепач!» — И вдруг Ивану Ивановичу вспомнился разговор с Ларисой в траншее под волжским обрывом.

«Я Вареньке слово дала», — не то с укором, не то с гордостью сказала тогда Лариса.

Значит, Варя заявила на него свои права задолго до того, как он сделал ей предложение, до того, как он переломил свои чувства к Ларисе?

Такое открытие ошеломило, оскорбило и возмутило хирурга. Варя действовала за его спиной, пороча в глазах любимой женщины! Не это ли еще подтолкнуло Ларису глубже спрятать свое горе?

Иван Иванович не считал Фирсову способной приносить себя в жертву ради сомнительного счастья ближнего. Надорванная жестокими ударами, которые один за другим обрушивались на нее, она могла просто отшатнуться из боязни новой утраты.

Однако представление, сложившееся у него о Варе, не увязывалось с мыслью о коварстве.

«Этот маленький чертенок всегда действует прямолинейно! — подумал доктор угрюмо. — Бьет в одну точку. Поставила себе цель учиться — и выучилась. Привлек почему-то ее внимание неуклюжий Иван Аржанов — и в результате мы действительно живем вместе. А если бы я тогда узнал о смерти Фирсова, женился бы на Варе или нет?» — снова спросил себя Иван Иванович, совсем отодвинувшись от лабораторного стола, уставленного препаратами в больших и маленьких склянках с раствором формалина (он писал главу своей книги о замещении поврежденных участков кровеносных сосудов).

Тускло поблескивавшие банки с приживленными во время опытов над собаками кусками аорт и артерий еще какую-то минуту находились в поле зрения хирурга. Вот эту аорту сделал он сам. Вопреки всем пророчествам кусок высушенной трупной аорты не рассосался и через полтора года, а, напротив, так прижился, что при самом тщательном осмотре после гибели собаки (она погибла при очередной опытной операции) хирурги не находили места перехода приживленной и собственной ткани и обнаружили его только под микроскопом.

— Если мне самому потребуется когда-нибудь подобное замещение, я тоже предпочту препарат от трупа, — сказал тогда Иван Иванович с шутливой гордостью, хотя идею сохранения препаратов путем высушивания холодом предложил совсем не он; просто его радовало каждое очередное достижение медицины.

Только что рассматривал, сравнивал, делал заметки в блокноте, и вот все отошло в сторону. Вцепившись в подлокотники жесткого кресла, профессор Аржанов сидел, ссутулив мощные плечи, и сердито смотрел перед собою сосредоточенным, но ничего не видящим взглядом. На кого же он сердился? Прежде всего на себя. Казалось, все было ясно, но вдруг обнаружился в душе тайничок, где находилась все эти годы заживо похороненная Лариса Фирсова.

Иван Иванович подошел к окну, отдернул штору и, распахнув створки, оперся ладонями о широкий подоконник.

Бывают и в Москве такие умытые вечера, когда уличные огни сияют, будто частые звезды. Значит, могучее движение в атмосфере всколыхнуло и проветрило городской прокопченный воздух, застоявшийся в каменных коридорах улиц. Дышите, граждане, полной грудью! Но если в груди теснит от тоски, то человеку все равно дышится нелегко.