Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №8 (2002) Страница 49

Сейчас и Таня Глушкова, и Вадим Кожинов, и Николай Тряпкин уже перешли по другую сторону Бытия. Александр Межиров недавно неожиданно прислал в “День литературы” свой голос в защиту томящегося в Лефортово Эдуарда Лимонова. Утихли и страсти первых лет крушения нашей державы. Сейчас можно уже сказать, что напрасно Александр Межиров увидел в гражданской и домашней драме Николая Тряпкина лишь одну антисемитскую страсть. Далеко не ко всем евреям обращены гневные строчки Тряпкина, и далеко не только к евреям, впавшим в грех разрушения. А и к таким же русским, таким же грузинам, таким же татарам... К высокомерию Америки, к тотальному непониманию России у многих западных политиков. Со своей крестьянской народной логикой стремится поэт отъединить зло от святости, любовь от ненависти, ища изначальную прародину у всех народов. Как и у всякого природного русского человека, близкого и к земле и к фольклорным началам, у Тряпкина нет вражды ни к каким народам и странам, и его зло всегда конкретно. С наивностью пророка он умудряется на страницах той же самой газеты “День” и обругать конкретный “жидовский шалман” у Троицкой лавры, и написать скорбное послание своему другу Марку Соболю:

o:p   /o:p

Дружище Марк! Не упрекай меня,

Что я стучусь в твое уединенье.

Давай-ка вновь присядем у огня,

Что мы когда-то звали вдохновеньем.

Скорблю, старик, что наш XX век

Столь оказался и сварлив и смраден.

Задели гной — и вот уж сам генсек

Прополз по миру — гадина из гадин...

И вот бушуют вирусы вражды,

И вот снуют все яблоки раздора,

А мы друг другу целимся в зады

Иль прямо в грудь палим из-под забора...

Для нас ли дым взаимной чепухи?

Поверь-ка слову друга и поэта:

Я заложил бы все свои стихи

За первый стих из Нового Завета...

o:p   /o:p

Так получилось, что и “Послание Марку Соболю”, и “Стихи о Павле Антокольском” стали невольным ответом Николая Тряпкина своему бывшему приятелю, обос­новав­шемуся подальше и от личных и от державных бед в благополучной Америке.

o:p   /o:p

Все летим да бежим.

А в итоге — вселенская горечь.

Одинокий мой скит!

Одинокое сердце мое!..

Дорогой мой старик!

Несравненный мой Павел Григорич!

Разреши мне взгрустнуть.

И поплакать во имя твое.

o:p   /o:p

Впрочем, не учитывает из своего американского далека Александр Межиров и некий семейно-домашний оттенок мнимого тряпкинского антисемитизма. Горечь семейного разлада переносится и на горечь межнациональных страстей. Так уж получилось, что стихи девяностых годов Николая Тряпкина полны и горечи, и печали, и беды, и прощаний. В них не так уютно, как бывало в иные годы и десятилетия.

o:p   /o:p

Развалилась моя вселенная,

Разомкнулась моя орбита.

И теперь она — не вселенная,

А пельменная Джона Смита.

И не звездною путь-дорожкою

Пролетает моя потешка,

А под чьей-то голодной ложкою

Заблудившаяся пельмешка.

o:p   /o:p

Неожиданно для самого себя, Николай Тряпкин в силу своего заикания, да и в силу творческого дара, осознанно культивировавший в стихах певучесть, праздничность, историчность, природность, не считающий себя никогда солдатом или бунтарем, именно в девяностые годы переродился в иного поэта. Из лирической отверженности он перешел в наступательную бойцовскую отверженность. Иные его друзья этого не принимают и не понимают, они готовы вообще перечеркнуть у Николая Тряпкина все стихи девяностых годов. Им всегда был ближе другой Тряпкин. Этакий “древний Охотник с колчаном заплечным”, домашний колдун, привораживающий своими травами и заговорами, деревенский юродивый с глазами ребенка, открывающий красоту мира, красоту мифа, красоту лиры. И на самом деле, всем памятно программное стихотворение поэта “Как людей убивают?”, все ценители русской поэзии XX века помнят эти строчки:

o:p   /o:p

Как людей убивают?

Как людей убивают?

Никогда я не видел, как людей убивают,

Не крутился я в бандах, и на войны не брали,

И в застенки меня палачи не бросали,

И пред смертью не звал я молодого Орленка,

И на землю гляжу я глазами ребенка.

Только травы мне шепчут да колосья кивают,

Точно сами собой все друзья умирают..

........................................................

А в полях мне все слышится звон жаворонка,

И гляжу я на землю глазами ребенка...

О страна моих предков! Земля дорогая!

Это что же? За что же мне милость такая?

.........................................................

И цветы отвечают кивками участья...

Это что же —

И есть настоящее счастье?

o:p   /o:p

Готовый манифест русского народного пацифизма. Мудрое молчание и смирение перед тайной вечности. Отрицание чуждого официозного пафоса. Нежелание народа ни воевать, ни бунтовать — уйти и раствориться в природе, жить тайной природной жизнью...

Вновь хочется сделать небольшое обобщение. Именно поэты, посвященные от народа, певцы народного рая и лада, поэты параллельного национального потока не бряцали в двадцатом веке в стихах своих ни орудием, ни проклятьями. Даже животных, своих братьев меньших, поэты русской традиции предпочитали “никогда не бить по голове”. Осознанно не лезли в политику, предпочитали лирическую эстетическую оппозицию любому официозному режиму. В России народ столетиями жил отдельно от власти, от дворянской или комиссарской элиты, и лишь в годы трагедий, будь то война с французами 1812 года, или с немцами 1941 года, происходило национальное единение. Вот и народная литература шла своим параллельным потоком, не вмешиваясь в дела власти, поднимая свои народные проблемы, воспевая природу, добро и любовь. У поэтов народной традиции и лирика не случайно была — тихая. Царило христианское смирение, оправдывая предназначение Святой Руси. В стихах Николая Рубцова, Анатолия Передреева, Владимира Соколова, Бориса Примерова, Николая Тряпкина и других нельзя было встретить имен Ленина и Сталина, гимна революции, проклятий американскому империализму, приветствий Анджеле Дэвис или Фиделю Кастро. Это все абсолютно из другого мира, из мира придворной поэзии, воспевающей ленинское Лонжюмо и Братскую ГЭС, кубинскую революцию и строительство БАМа. Параллельная русская литература, одним их поэтических лидеров которой несомненно был Николай Тряпкин, всегда существовала осознанно аполитично. Имперскость и та была выражена не напрямую, а в самом слове, в языке, в масштабности взгляда на мир, во вселенской природности, в лирическом космизме, но никак не напрямую. Даже проявления гражданских чувств порой поэты русские стыдились. Сплошная сказовость. Лирическая широта души и Бесчеловечность.

o:p   /o:p

Ты же дуй и колдуй, ветер северный,

По Руси по великой, по северной

Поплывем Лукоморьями пьяными

Да гульнем островами Буянами.

o:p   /o:p

Для того, чтобы быть таким смиренным поэтом, надо было обладать и в сталинские, и в брежневские годы и смелостью, и дерзостью, и мужеством. Так не боялся писать Николай Тряпкин еще в 1947 году. В самое суровое сталинское время. В этом тоже был вызов национальной параллельной литературы. Потому и не пускали ее в президиумы и в придворные салоны, там гуляла другая литературная элита. Ни Николая Клюева в двадцатые годы, ни Андрея Платонова в сороковые, ни Николая Тряпкина в семидесятые годы в этих салонах не увидишь. Не то что они были врагами государства, нет, роль государства они понимали и ценили, но себя считали скорее заступниками народными перед любым государством. И вот воспеваемая придворно-прогрессивной элитой великая советская держава в одночасье рухнула. Мгновенно все лауреаты и орденоносцы не просто затихли, а в большинстве своем стали лютыми антисоветчиками и “жертвами советского режима”. Одному из них недовыпустили собрание сочинений, другому долго тянули с Ленинской премией, третьему дали не ту дачу в Переделкино. Бедные жертвы! От Бориса Пастернака до Андрея Вознесенского. От Михаила Шатрова до Олега Ефремова... И в тот момент, когда бывшая лауреатская литература отвернулась от погибающей советской державы, ее певцами и защитниками неожиданно стали недолюбливаемые властями, отверженные и гонимые, ютящиеся на обочине официального литературного процесса русские национальные писатели. Уж они-то никогда не лакействовали перед властями. Им бы первым и добивать эти скурвившиеся номенклатурные власти... А они ринулись на баррикады, гордо обрели красно-коричневость...

Помню, как на одном из последних съездов советских писателей в число делегатов не включили Николая Тряпкина, не тот оказался уровень значимости у талантливейшего национального поэта. Если зачитать сейчас список тех делега­тов, кого предпочли Тряпкину, можно от смеха упасть со стула, никто таких писателей и тогда-то не знал. В знак протеста Юрий Кузнецов, попавший в этот делегатский список, отказался от своего участия на съезде в пользу Николая Тряпкина. В результате на съезд не попали ни тот, ни другой... И вот этот гонимый властями Николай Тряпкин, так же как аполитичнейшая Татьяна Глушкова, так же как тонкий лирик Борис Примеров, в трагические для страны девяностые годы становятся певцами погибающего советского строя. Или ненависть к буржуазности перевесила неприятие номенклатурного чиновничества, или прорывалось извечное чувство противоречия, несогласия с официальной установкой, или господствовала в их стихах все та же извечная русская жалость к павшим, к поверженным, но красно-коричневыми в литературе стали в основном поэты и писатели, далекие от официозной советской литературы. Когда-то, на заре красной эры Николай Клюев писал: