Захар Прилепин - Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями Страница 5

Понимаете, к чему я? Мне вот тридцать с лишним лет, я ни разу в жизни не был у зубного врача – не было необходимости. Но это не значит, что я буду роман писать про свои здоровые зубы.

Наличие у нас зубов, быстрой реакции и хороших трицепсов еще не делает нас литературными героями.

Равно как и наличие страдающей души. Тут я уже к другому писателю хочу перейти, не менее замечательному, но по некоторым признакам вроде даже противоположному Рубанову.

Зовут его Дмитрий Новиков, он написал книгу рассказов «Вожделение», и не только ее.

Если главный лирический герой романов Рубанова (а романов у него несколько, и все отличные; первый – так вообще классический) – городской мужчина, штурмующий и преодолевающий жизнь, то лирический герой книг Новикова (у него их три, и все отличные, особенно дебютная) обитает в основном в сельской местности, поближе к воде, и жизнь скорее созерцает.

Но на этом, как ни странно, основные различия меж героями заканчиваются.

Герой Новикова – тоже сильный, страдающий, смелый, большой, уверенный в себе, но еще и рефлексирующий при этом. То есть не только мышцы и половые органы на нем компактно размещены, но и сердце есть, и оно ой как болит.

Новиков также своим героем любуется и делает это умело, так как и он писатель настоящий. Когда Новиков, к примеру, описывает, что у героя ноет в беспричинной печали сердце, – этим страданием заражаешься настолько, что сам начинаешь себя как-то неважно чувствовать.

Но я тут опять вспомнил про свои зубы, которые незнакомы с инструментарием стоматолога, и подумал вот что. А если б они у меня болели – это было бы поводом, чтоб написать роман, или нет?

Собственно, чем занят лирический герой Новикова? Он ездит на рыбалку. Половина рассказов Новикова имеют идентичный сюжет: герой один, или с женщиной, или с другом едет к морю (или к реке, или к озеру). И наличие поблизости большой, бурной, холодной воды каждый раз позволяет ему заново осознать, где свет над ним и где тьма, где бесы вокруг него и где ангелы, где сердце у него и где печень.

Однако новиковский пафос в определенный момент становится просто невыносимым. Потому что в сухом остатке все то же самое: ну съездил твой герой на рыбалку, ну развел костер, ну рыбу поймал. Я готов восхититься этим раз, готов два, но я не могу им все время восхищаться – он еще что-нибудь у вас умеет?

Он же, в конце концов, не в изгнании находится, не в тюрьме, не на войне – какого черта он тут страдает с утра до вечера со своей удочкой?

Рубанов, судя по его романам, к советской эпохе, равно как и к советской литературе, относится с безусловным уважением. Новиков, судя по его книгам, все большевистское не приемлет на дух, прямо-таки ненавидит тяжелой, свинцовой ненавистью – в том числе и книги той поры (если, конечно, их авторы не были явными или тайными диссидентами).

Однако отличие и рубановского, и новиковского героя от героев хоть советской, хоть антисоветской литературы, по большому счету, одно, и оно очевидно. Мужику из тех книг я был готов сострадать, тем мужиком я готов был восхищаться, потому что если он мучился – то мучился по делу, а если чем-то занимался – то это было реальное занятие, большая работа, настоящий труд.

Давайте на время куда-нибудь спрячем свой глупый скепсис и спокойно перечитаем «Время, вперед!» Катаева, «Поднятую целину» Шолохова, «Дорогу на Океан» Леонова, «Большую руду» Владимова, «Место действия» Проханова – и сразу все станет на свои места. Там работа, нет, даже так – ррр-работа кипит! – и да, делает человека человеком, и авторское восхищение героями выглядит вполне понятным, обоснованным.

А Макаренко с его беспризорниками и их воспитателями? А фантастика от Беляева и Ефремова до ранних Стругацких? А крестьянские саги Алексеева, Проскурина или Иванова? А все остальные альпинисты, подводники и летчики, которые неустанным косяком шли и шли на грозу?

То же самое и с эмигрантской литературой: начиная от «Вечера у Клэр» Газданова и «Подвига» Набокова, вплоть до лимоновского «Это я, Эдичка». Там то мука изгнания, то борьба за выживанье, а то и первое, и второе, и еще и Гражданская война, которая то ли позади осталась, то ли впереди маячит, – и как тут не сострадать героям, как не восхищаться ими?

Современного мужика, судя по литературе, некуда приспособить. То ли почвы нет под ним, то ли неба над ним, а может, ни того, ни другого не осталось.

И мне не жалко его, сколько бы писатели ни раздували мехи моей жалости.

Что-то в психике нашей сдвинулось, раз мы не можем себе представить ни в жизни, ни в литературе, ни на экране хорошего, умного, занятого серьезным делом мужика. Они, может, и есть, но отчего их так сложно разглядеть? Почему мне до сих пор верится в офицеров Бориса Васильева, плотников Василия Белова, ученых Даниила Гранина – но если мне сегодня покажут офицера, плотника или ученого – да такого, чтоб весь вид его источал мужество и радость жизни, – останется ощущение неистребимой фальши, которая ни в какое сравнение с советской лакировкой не идет? Действительно ведь не идет – потому что ни один нормальный писатель не возьмется описывать таких героев, рука не поднимется.

Описывают других, какие на виду и более реальны.

И это мы лишь по случайности взяли Рубанова и Новикова. Могли бы взять «Списанные» Быкова или «Асфальт» Гришковца, последние книги повестей Романа Сенчина или Ильи Кочергина – везде одна и та же картина.

Разница лишь в деталях: Быков и Сенчин прекрасно понимают, кого они берут в качестве героев, и относятся к ним как минимум равнодушно, зато Гришковец и Новиков своих героев просто обожают и нам предлагают заняться тем же.

Но чаще всего герои их занимаются какой-то маловажной ерундой, требуют, чтоб их любили за то, за что любить их вовсе не обязательно. И война, к которой они якобы готовятся, какая-то эфемерная, и гроза, на которую они якобы идут, тоже какая-то ненастоящая…

Единственное, во что веришь, – так это в то, что у них иногда по-настоящему болит внутри.

Еще бы не болело – при такой бестолковой жизни, где к каждому глаголу (сумеет, сделает, сможет, победит, осчастливит) нужно прибавлять наречие «якобы».

Вот и возвращаемся мы к тому, с чего начали: что с нами, мужчинами, делать – ума не приложу.

Ночи нет

Заметки о женской прозе

14 : женская проза «нулевых»

(М. : Астрель, 2012)

Здесь нет мужчин.

Речь не о том, что мужчин не обнаружилось среди авторов, – это ж антология женской прозы, им и делать тут нечего.

Мужчин почти не видно в текстах.

Есть дети, есть отцы, деды – а собственно мужчины героинь будто бы запропали куда-то.

Видимо, это миф, когда говорят, что мужчины вполне могут обойтись без женщин, зато вот женщины без сильного пола не могут совсем, никак.

Могут.

По крайней мере, с недавнего времени.

Мир, описанный в этой книге, движим женщиной. Женщины здесь – тихие подвижники не быта (или не только быта), а бытия.

Не сказать, что мужчины вовсе ни при чем: их, в общем-то, еще ждут, по ним даже скучают – но они все равно где-то на периферии женского зрения и сознания.

На мужчин будто бы махнули рукой: что взять с них – нечего.

Мужчина никакой не центр женского мироздания – как зачастую кажется самим мужчинам. В лучшем случае это нелишний атрибут. Только непонятно чего. Никак не счастья.

Читая эту книжку, очень хотелось понять, как эпоха отражается в женских зрачках, что за вкус у нее, что за цвет. Какие детали эпохи наглядны, каких нет вовсе.

И в первую очередь выяснилось, говорю, что тут нет мужчины-героя. Во всех смыслах слова «герой».

Нету его.

Есть Аркаша в повести «Вариант нормы» Анны Андроновой – но он скорей сын своей матери, зато муж никакой, да и будущая жена тоже воспринимает его как большого непричесанного ребенка.

Муж время от времени бросает реплики в другой повести Андроновой – «Я не зайчик», но он во всей этой круговерти событий все равно эпизодическое лицо, он почти случаен в семье: за все время повествования его с трудом хватает на то, чтоб приделать уши маске зайца. Дальше он опять засыпает и спит. Все время спит.

Гриша в «Кукуше» Майи Кучерской – тоже почти сын героини; в любом случае не муж точно. Муж, правда, у нее тоже есть, но он в буквальном смысле убегает. Не смог перенести ожидания – жена застряла в лифте, и пришлось полчаса ее ждать. Разве это возможно? Сбежал.

Женщина рожает у Ксении Букши в рассказе «Ночи нет» – муж не сбежал и даже, что удивительно, не спит, но все равно где-то далеко, и в своей дали он тоже какой-то перепуганный и суетливый. Кричит жене, страдающей в родовых схватках: «Ну, ты давай!». «Даю», – отвечает ему она.

Одна бабка Мамаиха у Анастасии Ермаковой вспоминает, что будто бы ее когда-то украл жених, но когда это было! Может, этого жениха и не существовало вовсе.