Вирджиния Вулф - Кинематограф (сборник) Страница 5

Четко ли я изложила свою мысль, сэр, что, на мой взгляд, истинный конфликт – не между высоколобыми и среднелобыми? Что в действительности одна из конфликтующих сторон – кровное братство высоколобых и низколобых, а ее противник – бескровные вредоносные паразиты, занимающие промежуточное положение? Если бы «Би-би-си» не была такой «Ни-то ни-си», она бы воспользовалась своей властью над эфиром не для того, чтобы ссорить братьев, но чтобы призвать: воистину, высоколобые и низколобые должны сообща уничтожить паразитов, которые стали грозой всего мыслящего и живого. Не исключено, что, говоря языком ваших рекламных колонок, «необычайно восприимчивые» дамы-писательницы переоценивают липкость и серость этой грибковой болезни. Я могу сказать лишь одно: когда я забредаю в поток, который люди называют странным словом «сознание», и подбираю клочья шерсти вышеупомянутых овец, и брожу по своему саду в пригороде, мне повсюду мерещатся среднелобые. «Что такое? – вскрикиваю я. – Среднелобые на капустных листьях? Среднелобые заражают бедных дряхлых овечек? А как там луна?» Я поднимаю глаза и – смотрите, смотрите! – вижу лунное затмение. «Опять козни среднелобых! – восклицаю я. – Среднелобы застят, притупляют, пачкают и огрубляют даже серебряную кромку серпа самих Небес». (Я «впадаю в почти поэтическое настроение», см. вышеупомянутые рекламные объявления.) А затем мои мысли – как уверяет Фрейд, за мыслями такое водится, – устремляются (Среднелоб приосанивается и жеманной улыбкой выражает свое уважение к Цензору) к половому вопросу, и я спрашиваю у чаек, стонущих на пустынных песчаных берегах, и у подвыпивших батраков, возвращающихся домой к женам, что станется с нами – и с мужчинами, и с женщинами, если Среднелоб добьется своего и не будет никаких полов, кроме среднего, – ни мужей, ни жен? Следующую реплику я, со всем смирением, адресую премьер-министру. «Какая судьба, сэр, – настойчиво спрашиваю я, – постигнет Британскую империю и наши доминионы на морях и океанах, если Среднелобы возьмут верх? Не могли бы вы, сэр, зачитать по радио заявление официального характера?»

Таковы мысли, таковы фантазии, посещающие «культурных болезненных дам с личным капиталом» (см. рекл. объяв.), когда они прогуливаются по своим садам в пригородах и созерцают капустные грядки, а также виллы из красного кирпича, выстроенные среднелобыми, чтобы другие среднелобые могли полюбоваться видами. Таковы мысли «одновременно веселой, трагической и глубоко женственной» (см. рекл. объяв.) дамы, пока еще не «вынужденной бежать из Блумсбери» (снова рекл. объяв.) – из местности, где низколобые и высоколобые счастливо живут вместе на равных правах, а жрецы и жрицы там не проживают, да и эпитет «жреческий», честно говоря, звучит нечасто и без особого пиетета. Таковы мысли дамы, которая останется в Блумсбери до тех пор, пока герцог Бедфордский[8], резонно испугавшись за респектабельность своих площадей, не поднимет арендную плату до таких высот, что в Блумсбери станет безопасно жить среднелобым. Тогда наша дама сменит место жительства.

Позвольте мне закончить письмо тем, с чего я начала, – поблагодарить вашего рецензента за его чрезвычайно любезную и интересную рецензию, но, если позволите, сказать ему: хотя он по причинам, лучше всего известным ему самому, не стал называть меня высоколобой, на свете нет ни одного звания, которое я предпочла бы этому. Я приложу все силы, чтобы его заслужить. При желании ваши рецензенты могут добавлять к этому званию Bloomsbury, W. С. 1 – таков мой доподлинный почтовый адрес. Мой телефонный номер есть в телефонной книге. Но если ваш рецензент, или любой другой рецензент, посмеет намекнуть, будто я живу в Южном Кенсингтоне, я подам на него в суд за клевету. Если любой человек – будь то мужчина или женщина – и вообще любое живое существо – собака, кот или полураздавленный червяк – посмеет назвать меня «среднелобой», я возьму свою перьевую ручку и заколю его насмерть.

Ваша и т. п.

Вечер над Сассексом: размышления в автомобиле

Вечер добр к местности по имени Сассекс, ибо госпожа Сассекс уже немолода и молча благодарит за вуаль вечерней дымки, совсем как старушка – за то, что лампу прикрыли абажуром и видны только смутные контуры ее лица. Своими контурами Сассекс по-прежнему может похвалиться. Отвесные скалы выдаются далеко в море, одна за другой. А весь Истборн, весь Бексхилл, весь Сент-Ленардс, и все их променады и пансионаты, и все лавки с бусами и конфетами, и все афиши, и все инвалидные коляски, и все экскурсионные «шарабаны»[9], – исчезли, стерты сумраком. Остается то, что было здесь десять столетий назад, когда из Франции приплыл Вильгельм: череда скал, убегающих далеко в море. Поля тоже спасены. Веснушки красных вилл на берегу скрываются под волнами полупрозрачного лучезарного озера, в которое сгустился рыжий воздух, скрываются и тонут вместе со своей краснотой. Пока рано зажигать лампы, и слишком рано для звезд.

Но, подумала я, в такие чудные минуты всегда остается какой-то осадок раздражения. Пусть психологи растолкуют, в чем причина; поднимаешь глаза, и тебя ошеломляет красота, с экстравагантным размахом превосходящая все твои ожидания: вот над Бэттлом[10] повисли розовые облака, а поля стали пестрые, мраморные, – и восприимчивость твоих органов чувств стремительно разрастается, словно воздушные шары, подставленные под порыв ветра, и вот, когда, казалось бы, все наполнилось целиком и разгладилось окончательно, когда все звенит красотой, красотой, красотой, в тебя вонзается булавка, и шарик сдувается. Но что же колет тебя булавкой? По моим догадкам, булавка каким-то образом зарождается из ощущения собственной беспомощности. Я не могу это вместить – не могу это выразить – оно ошеломило меня – я в его власти. Вот приблизительно откуда берется твоя досада, а под ручку с досадой приходит мысль, что твоя натура требует себе власти над всем, что воспринимает; а в данном случае повелевать – суметь выразить то, что ты видишь сейчас в небе над Сассексом, выразить, чтобы другие люди могли это разделить. И вдобавок – новый укол булавки: ты сейчас прозеваешь свой шанс, ибо красота простирается по правую руку от тебя, и по левую, и за спиной тоже, и прямо на глазах ускользает; в лучшем случае тебе удастся подставить наперсток под ливень, способный наполнить целые ванны и озера.

Но нет, отбрось, сказала я (как известно, в таких обстоятельствах происходит раздвоение личности: одна личность – пылкая и вечно всем недовольная, а другая – стоическая, философски настроенная), отбрось эти неосуществимые желания; довольствуйся панорамой перед нами и поверь мне на слово, что лучше всего тихо сидеть и впитывать впечатления; не суетиться; принимать все как оно есть и не переживать из-за того, что природа, вручив тебе лишь полдюжины перочинных ножей, велела разделать китовую тушу.

Пока эти две личности обсуждали, как всего разумнее действовать при встрече с красотой, я (третья участница, заявившая о себе только в этот момент) мысленно промолвила, что они – счастливицы: наслаждаются столь немудреным занятием. Обе они сидели в автомобиле, несущемся по дороге, и замечали все вокруг: стог сена; красную, оттенка ржавчины, крышу; пруд; старика, идущего домой с мешком на спине; так они сидели, находя в своей палитре соответствия всем оттенкам небес и земли, мастеря крохотные модели сассекских амбаров и фермерских домов, подсвеченных багряными лучами, – все это пригодится в январский мрак. Но я, не совсем их поля ягода, держалась холодно и меланхолично. Пока они упоенно развлекались, я говорила себе: «Вот и проехали, проехали»; «мимо, мимо»; «прошло и быльем поросло, прошло и быльем поросло». Я чувствую, как жизнь остается позади, совсем как дорога. Вот мы проехали очередной отрезок, и нас уже забыли. Вот чьи-то окна на секунду озарились лучами наших фар, и свет уже погас. Вслед за нами движутся другие.

Затем вдруг четвертая личность (та, что, якобы прикорнув, таится в засаде, и захватывает тебя врасплох, и часто отпускает замечания совершенно невпопад, но к ним стоит прислушиваться именно ввиду их внезапности) сказала: «Глянь-ка». Это был огонек, блистающий, причудливый, необъяснимый. В первую секунду я не могла подобрать ему имени. «А, звезда»; и, пока длилась секунда, огонек сохранял диковинный блеск нежданности, приплясывал и сиял. «Я понимаю, к чему ты клонишь, – сказала я. – Ты у нас личность сумасбродная и импульсивная, и ты полагаешь, что свет, который брезжит вон там, над меловыми скалами, выглянул из будущего. А ну-ка, попробуем в этом разобраться. Давай рассуждать логично». Мне вдруг показалось, что я соединена нитью не с прошлым, а с будущим. Я задумалась о Сассексе спустя пятьсот лет. Полагаю, к тому времени много пошлого исчезнет начисто. Многое будет выжжено каленым железом, искоренено. Появятся волшебные ворота. Прибираться в домах станут сквозняки на электрической тяге. Яркие, скрупулезно управляемые огни будут двигаться над землей и выполнять всю работу. Взгляни на огонек, бегущий по холму; это же автомобильные фары. Спустя пять веков Сассекс будет денно и нощно кишеть очаровательными мыслями, проворными, ловкими лучами.