Литературная Газета - Литературная Газета 6552 ( № 18-19 2016) Страница 5

Нет, язвительный автор «Собачьего сердца» совсем не случайно придумал для контрольно-указующих органов и ватаг кличку Акустическая комиссия, ибо замалчивание тоже есть вид запрета. «Акустика» (точнее, сиюминутный резонанс) – результат того, что сейчас мы называем пиаром и манипуляцией общественным сознанием. Но искусственная акустика недолговечна, её результат рассасывается порой ещё до того, как очередной «любитель домашних птиц» Семплеяров вылетит из кресла. Записные акустики, сидевшие не столько в ЦК и ОГПУ, сколько в Союзе писателей, замалчивали мастера почти полвека. И что? Вы давно были на премьере Биль-Белоцерковского или перечитывали на ночь Безыменского? А ведь они «классики» той эпохи! Любимцы Акустической комиссии. Лауреаты всех степеней. Кавалеры всего, что висит. И где они теперь? Зато латунские поголовно стали булгаковедами и пишут биографии мастера.

Шёл я недавно по Тверской улице мимо «электротеатра «Станиславский» и вспомнил вдруг, что когда-то здесь, в Московском драматическом театре имени Станиславского, впервые увидел «Дни Турбиных» в постановке Михаила Яншина с Евгением Леоновым в роли Лариосика. Великий был спектакль! И такая мрачная символика… Ведь именно «электротеатру» насмерть противостоял драматург и режиссёр Михаил Булгаков. Нет, я не о синематографе, боже упаси. Я о той выдуманной сценической новизне, что горит не живым одухотворённым светом, а лишь рябит да прыгает в глазах, точно голые бояре на трапеции. Эта новизна словно подключена к тарахтящей «динамо-машине», снабжающей дурной энергией очередной окончательный эксперимент над искусством и здравым смыслом.

Не огорчайтесь, Михаил Афанасьевич, и этот «электротеатр» ненадолго.

Немузейный интерес

Немузейный интерес

Литература / Литература / Булгаков – 125

Теги: Михаил Булгаков

Михаил Булгаков, несомненно, самый загадочный писатель XX века. Несмотря на то что он находился в сложных отношениях со временем и c властью, сегодня классик – вне времени. И главное – по-прежнему интересен. И просто читателям, и, конечно же, современным писателям, которым мы задаём такой вопрос:

Ваше отношение к личности и творчеству  Михаила Булгакова?

Андрей ВОРОНЦОВ,  лауреат Булгаковской премии:

– Как и многие, я открыл Булгакова с «Мастера и Маргариты». Я его читал глазами советского десятиклассника- wbr /wbr вольнодумца (мои современники могут себе этот тип представить), для которого евангельская линия романа была, в общем, ясна, ибо в своём вольнодумстве я уже дошел до мысли, что Бог существует, а мистико-демоноло wbr /wbr гическая – не очень. Читать про похождения сатаны и его присных в Москве было, конечно, интересно, однако зачем они являются всякой литературной и околотеатральной шантрапе, я, если честно, понимал не слишком хорошо. Пришел бы Воланд еще, допустим, с Сталину… Но вот издевательские реплики нечисти воспринимались мной на ура. «Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня?» Блеск! Сейчас-то уже неясно, в чём, собственно юмор. В любом российском супермаркете мы найдём вино не менее десяти стран, а в винных бутиках – ещё больше, в то время как в супермаркетах таких винодельческих грандов, как Италия и Франция, – почти исключительно продукция местных виноградников, поскольку конкуренты на своём рынке им не нужны.

Потаённые смыслы «Мастера» стали доступны мне позже, когда я прочитал «Белую гвардию». Без этого романа мы никогда не поймём, почему культура XIX века стала для нас реликтом и что случилось после 1917 года с теми, кто наследовал Достоевскому и Чехову. Патриот Мышлаевский с ядовитейшим сарказмом говорит о «мужичках-богоно wbr /wbr сцах достоевских» и «святых землепашцах, сеятелях и хранителях», хотя понимает даже в гневном ослеплении, что «На Руси возможно только одно: вера православная, власть самодержавная!». А вот булгаковский Башмачкин без департамента (да что там без департамента, без государства) – Василиса. После того как мародёры в шинелях с чужого плеча и ветхих николаевских мундирах забрали у него, члена либеральной «партии народной свободы», лакированные ботинки, калоши, брюки и пиджак, он вдруг «прозрел»: «…у меня является зловещая уверенность, что спасти нас может только одно… Самодержавие… Да-с… Злейшая диктатура, какую можно себе только представить… Самодержавие…» Сатира? Да, сатира, но характернейшая: именно так Булгаков разрешил затянувшийся на весь XIX век спор между Евгением и Медным Всадником («синонимом» петербургскому памятнику Петру в «Белой гвардии» служит высоко вознёсшаяся над Днепром статуя Владимира Великого с крестом в руках, за которой и прячутся мародёры).

Это не кто иной, как Медный князь с крестом, насылает мародёров на Василису, петлюровцев – на подрядчика Якова Григорьевича Фельдмана, большевиков – на петлюровцев, и всех их вместе, включая «мужичков-богоно wbr /wbr сцев», – на Турбиных, русских дворян и интеллигентов. Торжествуют Февраль, Советы, немцы, Скоропадский, петлюровцы-«щенэ wbr /wbr вмэрлики», все они ниспровергают, отменяют друг друга, но зачем, почему?.. Ответ в эпиграфе: «И судимы были мёртвые по написанному в книгах сообразно с делами своими». Каковы были дела мёртвых, таков и суд. Каковы были грехи живых, таковы и напасти. Именно эта мысль («…каждому будет дано по его вере») и получила образное развитие в воландовской части «Мастера и Маргариты». Это моральный итог ХХ века, художественное осмысление которого в светской литературе оказалось под силу только двум русским писателям – Булгакову и Шолохову в «Тихом Доне».

Юрий КОЗЛОВ:

– Для меня как для читателя и писателя Михаил Булгаков значит бесконечно много. Я помню зачитанные до невесомой прозрачности номера журнала «Москва» за 1966 год с романом «Мастер и Маргарита». Я начал читать этот роман прямо на лекции в Полиграфическом институте, где тогда учился, и окружающая меня действительность исчезла, растворилась в фантастическом, «прекрасном и яростном мире» «Мастера и Маргариты».

Михаил Булгаков – единственный и уникальный в своём роде среди советских писателей XX века. Если кто и был в той жизни «поверх барьеров», то это именно он, проделавший головокружительный путь от «Белой гвардии» к «Батуму», но при этом не замаравший себя угодничеством, конформизмом и сделками с совестью. Его белые одежды остались чисты и по-своему возвышенны, как халат сельского врача, как знаменитое «Полотенце с петушками». В чём-то (применительно к своей эпохе) Булгаков повторил путь Гоголя, стартовавшего «Вечерами на хуторе близ Диканьки», а финишировавшего «Избранными местами…» и сожжённым томом «Мёртвых душ». Уцелевший «Мастер и Маргарита» («Рукописи не горят!») – свое­образный духовно-творческий аналог-антипод «Избранных мест…». Это отчаянная и (что поразительно для человека, сформировавшегося в дореволюционной России) искренняя апелляция не к высшим, а к «низшим» силам, утвердившимся в качестве судебной (в значении «суд» и «судьба») инстанции в ненавистной Булгакову, но мёртво держащей его в своей гравитации советской реальности. У них – точнее, у Него, единого в разных лицах, присутствовавшего одновременно на Патриарших прудах, в Кремле, в тёмных пропастях земли и в пронизанном молниями чёрном небе, – просила измученная душа писателя тишины и покоя, предлагая взамен бесхитростный и наивно отстранённый от текущего политического момента «Батум».

Но сделка не состоялась. Или, если учесть, что Булгаков, в отличие от многих других, умер в своей постели на руках любящей жены, состоялась, пусть и не в полном объёме.

Определивший его судьбу Сталин отлично понимал надмирную внеполитичную социальность писателя. Он не выпустил его за границу, оставив, как редкую птицу с ярким непривычным оперением, в советской «клетке». То есть сделал с Булгаковым то, что хотел, но не сумел сделать с Иешуа Понтий Пилат.

Роман «Мастер и Маргарита» переформатировал позднейшую советскую литературу. Из Воландова плаща выпорхнули и «Альтист Данилов» Владимира Орлова, и последние повести Михаила Анчарова, и стилистические изыскания Проханова, не говоря о нынешних «лидерах продаж» Пелевине и Сорокине.

Но Булгаков неизмеримо сильнее и современнее любых своих вольных и невольных последователей. Он как будто заглянул в некое инфернальное зеркало и увидел многовариантное, но единое и неделимое в своих сущностных признаках отражение высшей (советской, российской – неважно) власти. Увидел и ужаснулся неотвратимости её виевского (по Гоголю) взгляда, заставляющего цепенеть в перманентном ожидании беды человеческие души на свободных от счастья, справедливости, закона и благодати необозримых географических пространствах.