Боб Блэк - Анархизм и другие препятствия для анархии Страница 5

Настоящий недостаток картины — о котором вы, однако, никогда не узнаете из обычных рецензий в корпоративных/«альтернативных» медиа — это то, что сама фигура Конана упрощена. До определенной степени он совершенно верно изображен как личность свирепая, но невинная, неприрученная, но и неиспорченная, аморальный тип, но не злодей (в ответ на предложенный амулет против зла он ухмыляется: «Я сам зло»). Но он, несмотря на производимые по ходу дела кражи, дебоши и святотатства, в слишком большой степени — жертва, мстящая за зло. фильм будут сравнивать со «Звездными войнами» — что неверно, потому что Конан воюет исключительно за себя и абсолютно чужд антисептическому высокотехнологичному бюрократическому морализму лент Лукаса, этого разогрева для Третьей мировой войны — а все потому, что в нем недостаточно ясно раскрыт Конан, грубый, но жизнелюбивый авантюрист.

Настоящий Конан — скептик, он ненавидит жрецов, но избегает бессмысленного кощунства, которое может разбудить спящее зло; настоящий Конан возвращает обиду с процентами, но он — не тот одержимый тина Ахава, что показан в фильме. Конан очевидным образом привлекает тех, кого стесняют социальные нормы; тех, кто хотел бы ударить прямо по угнетению и бесчестию, принявшему удобные зримые формы; тех, кто хотел(а) бы, чтобы индивид по-прежнему мог хоть что-нибудь изменить личным действием. Конан иногда груб, но он не лицемерит. Он может украсть твои бриллианты, но не станет пачкать твою душу.

Всяческие активисты и организаторы порицают фантастику за «эскапизм», за бегство от дейстительности — тем самым вполне оправдывая ответ Дж. Р.Р. Толкиена: «От какой группы людей вы стали бы ожидать наибольшей озабоченности идеей бегства и наибольшей враждебности к ней? От тюремщиков».

Фантазия и свобода — их органическая связь была очевидна для Шарля Фурье, для фантаста-марксиста Уильяма Морриса, для русских анархо-футуристов, которые — предвидя даже говардовскую терминологию! — называли себя «анархо-гиперборейцами». И тем не менее, всякого толка сектанты в 1968 году стояли, разинув рот — когда французы начали эпохальную всеобщую забастовку под лозунгом «Вся власть воображению!».

Мысль о том, что спасения можно достичь через индивидуальный акт волевого насилия, сейчас совершенно затерта (хотя для людей с комплексами она по-прежнему имеет терапевтический эффект).

Поскольку насилие обезличено и подверглось коллективизации, в нем больше нет страсти — кроме как для зрителей. На юге Атлантического океана две команды технических работников по очереди уничтожают друг друга, нажимая кнопки. «Умные» бомбы убивают тупых людей: овцы сражаются за овец. Мэгги Тэтчер изображает Черчиля-в-женском-платье, неудачно пытаясь переплюнуть по популярности «Эвиту». Хунта обнаруживает, что аргентинских диссидентов «исчезнуть» куда проще, чем британских солдат.

Наше время производит лишь суррогатных варваров. Пресыщенные интеллектуалы могут тащиться от бездумной ярости берсерков-викингов; но в этом веке приходится довольствоваться бюрократическимбруталитаризмом, который безлично производят поденщики вроде Александра Хейга, Пол Пота и Дианы Фернстейн.

Псевдоварварские оперетки кончились взвизгом: футуристы стали фашистами, сюрреалисты стали сталинистами, панки превратились в «новую волну» и вернулись в Школу искусств. Почему воображаемое варварство привлекательно? Потому что «цивилизация, приближаясь к концу, становится все отвратительнее» (Фурье), и иллюзорная альтернатива в виде варварства кажется… чище.

Где же Конан, когда он нам так нужен?

УПРАЗДНЕНИЕ РАБОТЫ

Никто и никогда не должен работать.

Труд — источник чуть ли не всех человеческих несчастий. Назовите почти любое зло — оно происходит из-за труда или из-за того, что наш мир построен вокруг труда. Чтобы перестать страдать, надо перестать работать.

Это не значит, что мы должны перестать что-либо делать. Это значит, что надо создать новый образ жизни, основанный на игре; другими словами, это означает луддитскую революцию. Под «игрой» я понимаю также празднества, творчество, содружество, сообщничество, может быть, даже искусство. Игра — это больше, чем детская игра, как бы достойна ни была последняя. Я призываю к обобщенной радости и по-настоящему свободному безрассудству. Игра — это не пассивный отдых. Без сомнения, даже обычной лени и безделья нам нужно гораздо больше, чем мы сейчас можем себе позволить, каков бы ни был наш доход и профессия. Но как только пройдет навязанное трудом истощение, почти каждый предпочтет действовать. Обломовщина и стахановщина — это две стороны одной и той же фальшивой монеты.

Луддитская жизнь совершенно несовместима с существующей действительностью. Тем хуже для «действительности» — черной дыры, высасывающей последние соки из того немного, что пока еще отличает жизнь от выживания. Забавно — а может, и не очень — что все старые идеологии по сути консервативны, так как верят в труд. Некоторые из них, такие как марксизм и большинство разновидностей анархизма, верят в труд особенно страстно, потому что не верят больше почти ни во что.

Либералы утверждают, что надо устранить дискриминацию при приеме на работу. Я утверждаю, что устранить надо саму работу. Консерваторы поддерживают законы о праве на труд. Следуя Полю Лафаргу, беспутному сыну Карла Маркса, я поддерживаю право на лень. Леваки требуют полной занятости. Как и сюрреалисты, я требую полной незанятости — только я не шучу. Троцкисты призывают к перманентной революции, я призываю к перманентному буйству. Но хотя все идеологи утверждают труд — и не только потому, что рассчитывают свалить свою порцию на кого-то еще, — они странным образом стесняются прямо в этом признаться. Они бесконечно твердят о зарплате, рабочих часах, условиях труда, эксплуатации, производительности, рентабельности. Они рады рассуждать о чем угодно, кроме работы как таковой. Эксперты, предположительно думающие за нас, крайне редко делятся с нами своими заключениями по поводу работы — несмотря на то, как это для всех нас важно. Замкнувшись в своем кругу, они бесконечно обсасывают детали. И профсоюзы, и работодатели согласны, что мы обязаны продавать часы нашей жизни за право на выживание, и спорят только из-за цены. Марксисты считают, что начальствовать над нами должны бюрократы. Либертарианцы полагают, что бизнесмены. Феминисткам плевать, как именно называются начальники, лишь бы они были женского пола. Все эти идеологизаторы очевидным образом серьезно расходятся во мнениях по поводу того, как делить полученное с помощью власти. Столь же очевидным образом никаких возражений против собственно власти у них нет. И все они хотят, чтобы мы работали.

Вы, наверное, пытаетесь понять, шучу я или говорю серьезно. И то, и другое. Быть луддитом не значит быть дебилом. Игра не обязана быть ни к чему не обязывающей, хотя безответственность не значит банальность — очень часто к безответственности следует относиться серьезно. Я хочу, чтобы жизнь стала игрой — но игрой с высокими ставками. Я намерен играть на выигрыш.

Альтернатива труду — не безделье, Лудд — это не квалюйд. При всем моем уважении к радостям тупой прострации, безделье приятнее всего тогда, когда оно перемежает собой развлечения и радости другого рода. И тем более я не хочу рекламировать управляемую, рассчитанную по часам отдушину, известную как досуг. Досуг — это когда не работают во имя работы. Досуг — это время, потраченное на выздоровление от работы и отчаянные, но безнадежные попытки забыть о ней. Как много людей возвращается из отпуска настолько вымотанными, что с радостью бегут на работу, чтобы отдохнуть! Основная разница между работой и досугом — это что на работе за вашу нервотрепку и отчуждение вам по крайней мере платят.

Я совершенно не хочу жонглировать определениями. Когда я говорю, что призываю к отмене работы, я имею в виду именно то, что говорю, — но я хочу выразить свою мысль, используя термины, очищенные от побочных ассоциаций. Мое минимальное определение работы — принудительный труд, иными словами, недобровольная производительная деятельность. Оба элемента важны. Труд, или работа — это производство, вынуждаемое политическими или экономическими средствами, кнутом или пряником. (Пряник — это просто кнут, которым бьют с другой стороны.) При этом не любое производство — работа: работу никогда не выполняют саму для себя. Целью всегда является продукция, некий результат — что-то, что получает работник (или, что чаще, кто-то еще). Именно этим она с необходимостью является, причем определить ее таким образом уже значит ее заклеймить. Но в реальности все обычно еще хуже, чем предполагает определение. Имманентная работе динамика доминации со временем усложняется. В действительно пораженных трудом обществах, таких как любое индустриальное общество, капиталистическое либо «коммунистическое», работа неизбежно приобретает дополнительные свойства, которые делают ее еще более безобразной.