Николай Добролюбов - По поводу одной очень обыкновенной истории Страница 5

Подобные рассуждения, при всей своей умеренности и даже слабости, производили на слушателей сильный эффект и делали положение г. генерального прокурора вовсе незавидным. Он не мог хорошо отвечать на такие возражения, потому что сам поставил себя в положение фальшивое. У него на уме была вовсе не умеренная свобода в пределах закона, и он вовсе не был столько глуп, чтобы полагать, будто интересы страны могут пострадать от того, что хвалят английские учреждения. У него, очевидно, была другая arriere-pensee;[6] но он не хотел ее высказывать. А между тем эта arriere-pensee – вовсе не тайна для современной Франции. Один из умных людей Франции еще в 1852 году, тотчас после coup d'etat[7], описывал эту arriere-pensee следующим образом: «Полагали, что для того, чтобы отбросить назад демократический террор, необходимо было в высшей степени сосредоточить власть, уничтожить верховное значение народа, отнять у масс политику, запретить всякому писателю, исключая одобренных министерством, говорить о политических предметах; умерщвление политического смысла везде и во всем, восстановление авторитета – таково было слово порядка, ограждавшего страну от всех переворотов. В самом деле, – рассуждали тогда, – какое же правительство возможно, если допустить конституционное право оспоривать правительство? Как возможно папство рядом с принципом свободного истолкования религии? Что вышло бы из шумных собраний, составленных из элементов столь различных? Второе декабря прилагает к делу именно эту теорию по мере сил своих»…

На эту точку зрения следовало стать г. генеральному прокурору прямо и откровенно, если он хотел заградить уста своим противникам. Стоило ему отбросить лицемерие, вовсе не нужное при настоящем положении дел во Франции и совершенно бесполезное при той степени образованности, на которой стоит эта страна, и одним этим прямодушием победа была бы вполне для него обеспечена. В самом деле, стоило сказать откровенно: «Французский народ восьмью мильонами избирательных голосов вручил свою судьбу усмотрению Людовика-Наполеона; всякий, кто хотя словом, хотя намеком осмелится воспротивиться этому решению, восстает против решения народного, следовательно, должен быть судим, как изменник страны своей; вы выражаете желание оставить за собой право публичных рассуждений, и, конечно, не с тем, чтобы всегда беспрекословно соглашаться, а для того, чтобы иногда противоречить предложениям и распоряжениям избранного народом правительства; одно это желание само по себе составляет уже преступление, и за это преступление вы должны быть наказаны». Постановка вопроса была бы гораздо проще, и прочнее, и даже благороднее. Ведь и теперь всякий видит, что за хитросплетенными рассуждениями генерального прокурора, в сущности, все-таки остается именно этот смысл; отчего же прямо всего не высказать? Что за непонятная деликатность, что за странная охота играть плохую комедию, брать на себя несоответственную роль, ставить себя в фальшивое положение?

Любопытно бы было послушать, что стали бы говорить гг. Беррье и Дюфор в подобных обстоятельствах. Положение их было бы затруднительно: опираться в своей защите на значение самого suffrage universel им было бы неудобно, потому что они не признают его ни в каком виде; нападать же на suffrage universel не представлялось никакой возможности, не возобновляя преступления самой защитой… Пришлось бы бедным защитникам ограничиться этими патетическими фразами, которых так много в речи Беррье, – вроде того, что: «Ах, дайте нам умереть верными тем убеждениям, которые мы видели побежденными и поруганными!.. Ах, позвольте нам до гроба любить великие битвы слова» и т. п. Да и этим сентиментальным фразам пришлось бы придать тон еще более умоляющий.

Да, удивительное неуменье, выказанное г. генеральным прокурором, относительно распознавания людей и своего положения. Разумеется, категорическое объявление абсолютного авторитета Людовика-Наполеона не могло иметь места при других обстоятельствах и с другими людьми, но пред легитимистами, да еще присягавшими, решительно не стоило церемониться. В этом случае гораздо опаснее могли быть люди, принимающие suffrage universel и автономию народа. Тех, конечно, следует остерегаться, если завести с ними судебное дело. С теми полезны и хитрости, вроде фраз об умеренной свободе, тихом прогрессе, уважении к существующим уже законам и т. п. Те, как известно, люди незнакомые с аристократическими галантерейностями обхождения, и они «в книжках и словесно» не раз уже выказывали, как натурально и незастенчиво рассуждают они о разных вопросах, отправляясь от того же suffrage universel, на который опирается г. генеральный прокурор. Рассуждения их, безумные, по общему признанию, но строго последовательные (с точки зрения suffrage universel), имеют обыкновенно такой вид: «Вы, г. генеральный прокурор, признаете основою нынешнего правительства всеобщее избрание, по которому правительство является представителем интересов страны. В этом я с вами совершенно согласен и потому уважаю нынешнее правительство столько же, сколько и интересы страны, с ним связанные. Но не забывайте же, что нынешнее правительство Франции – представитель народа и пользуется своими правами не само по себе, абсолютно, а во имя прав и интересов народных. Следовательно, я, как и каждый гражданин, обязан уважать его лишь настолько и до тех пор, насколько и покуда оно связано со всей страною, идет заодно с народом. Я могу оскорбить правительство только тем поступком, которым я становлюсь виновен перед всем народом. В делах же, всего народа не касающихся или безразличных для него, я – полный господин, не подлежащими ответственности перед нашим правительством, народом избранным. Если я посягну на ваши должностные права, г. генеральный прокурор, – я оскорблю народ, давший вам эти права; но если я обыграю вас в карты или вздумаю сострить над вами, помистифировать вас в частной жизни, изобразить вашу персону в безобидной карикатуре и т. п., то во всех этих случаях перед народом я не виновен и ответственности не подлежу. Бесспорно, – вы заслуживаете уважение как представитель народа; но я знаю наверное, что к этому представительству нисколько не относится, например, ваша лысина, ваше гнусливое произношение, ваша хромота или близорукость, картежная игра или объедение и т. п. Во всех подобных статьях я, значит, имею дело только с вами, господином таким-то, во всем равным мне гражданином, а не с генеральным прокурором или другим чином, представляющим в себе интересы народа. Следовательно, если мне не нравятся ваши знакомые и я говорю, например, что они льстецы и негодяи, то они и вы можете, пожалуй, начать частный иск против меня, но никак не можете выставлять на вид suffrage universel и интересы страны; где является частная жизнь и личные отношения, там ваше представительство кончается, и народу до вас так же мало дела, как до всякого другого. Теперь далее. Во всем, что для народа важно и не безразлично, вы можете действовать во имя народа, но не иначе, как при полном убеждении, что ваши действия именно выражают его стремления и интересы. Как же вы в этом убедитесь? Прибегать к всеобщей подаче голосов по каждому делу – нельзя; аналогии и наведения как раз обманут; собственное личное рассуждение не представляет достаточно гарантий на то, что результаты его будут согласны с народной волей. Единственное средство продолжать свою представительную роль достойным образом состоит в том, чтобы прислушиваться к мнениям, раздающимся около вас. Чтобы доставить вам к этому полные удобства, вам предлагается пресса. Видите ли, г. генеральный прокурор, как ваша роль в отношении к прессе изменяется, если вы только захотите правильно посмотреть на ваше представительное значение. Никогда и ни в каком случае не может быть у вас речи о том, чтобы позвать писателя к суду; напротив, suffrage universel, сделавший вас представителем народа, обязывает вас прислушиваться непременно ко всякому голосу, исходящему из этого народа, и прислушиваться не затем, чтоб заглушать его, а затем, чтоб принять его в соображение. Высший идеал представительной роли вашей состоит, конечно, в том, чтобы осуществить и примирить в себе интересы решительно всех людей, составляющих нацию, – точно так, как высший идеал всеобщего избирательства состоит в полном единодушии всех избирателей. Но вы знаете, г. генеральный прокурор, что интересы всех примирить невозможно; стремитесь же по крайней мере к тому, чтобы достойным образом выразить в себе интересы как можно большего числа лиц. Я, как часть народа, которого вы служите представителем, имею полное право предъявлять мои требования и соображения. Но ежели я объявлю, например, желание, чтобы у вас на двух руках было не десять пальцев, а одиннадцать (по пяти с половиной на каждой руке), то вы можете оставаться спокойны, предполагая, что мои желания в этом случае совершенно исключительны и никем не разделяются. Преследовать меня, конечно, вы не имеете права, так как мои желания интересам страны не вредят; но вы имеете право не обращать на них внимания. Но совсем другое дело, ежели я выражаю требования серьезные и важные, которые находят сочувствие и приобретают последователей. Тогда вы уже обязаны обратить серьезное внимание на мои требования и тем внимательнее должны их рассмотреть, чем значительнее та часть избравшего вас народа, которая выражает ко мне сочувствие. Если вам мои мнения не нравятся и вы полагаете, что часть народа вовлечена мною в заблуждение, – то обратитесь сами к народу, которого служите представителем, и изложите пред ним дело по вашим понятиям. Если и тут вас не послушают, а отдадут преимущество моим мнениям, уступите, помня, что вы сами по себе ничего, а только как представитель массы имеете значение. Не хотите уступить тому, что несогласно с вашими понятиями, – скажите, что вы не можете более служить представителем народа, который разошелся с вами в понятиях о собственной пользе. Сказавши это, – удалитесь и продолжайте вашу борьбу с противником уже как частный человек. Вот к чему обязываетесь вы, г. генеральный прокуpop, принимая на себя роль представителя народа и основывая свою власть на suffrage universel. Ни один добрый и рассудительный гражданин не может и не должен понимать иначе ваших прав и обязанностей. Только тупая и злонамеренная лесть может вас уверять, что, раз навсегда принявши на себя представительство народа, вы так и можете окостенеть в том моменте, в каком эти интересы находились при вашем избрании. Нет, избранные живым народом, вы приняли на себя его живые, движущиеся, изменяющиеся интересы, и сообразно с ними вы сами должны двигаться вперед, пока можете; а когда устанете или выбьетесь из сил, то остановитесь, пожалуй, но уж не говорите, что вы представляете народ, не останавливайте за собою тех, которые не устали, и, главное, – не подставляйте ногу тем, которые вас опережают».