Светлана Бондаренко - Неизвестные Стругацкие. От «Отеля...» до «За миллиард лет...»:черновики, рукописи, варианты Страница 5

После сообщения о том, что сошла лавина, Глебски и Сневар, попивая портвейн, рассуждают об одиночестве, о том, что их завалило, а затем хозяин отеля заявляет, что ему, видимо, суждено жениться на Кайсе. Инспектор его разубеждает и добавляет, что сам был женат дважды, так что, видимо, исчерпал лимит хозяина. В этом варианте из-за холостячества Глебски персонажи меняются местами: Глебски говорит о женитьбе на Кайсе, а Сневар — о двух женах. Тут же есть любопытная вставка: «Эта любовь, добавил он туманно, зачастую приводит прямо-таки к фантастическим последствиям. Некоторое время я пытался представить себе, к каким фантастическим последствиям может приводить любовь. Почему-то я вспомнил, что я — полицейский инспектор и вообразил, что такого рода загадки должен разгадывать самостоятельно.

Сневар встречает Глебски не в нейлоновой рубашке, а в лыжном костюме, а вот Глебски во время всего повествования одет не в пиджак, а в куртку. Здесь инспектор вообще более груб и решителен. Насчет шутников он думает не „По физиономии, по щекам…“, а: „Все зубы повышибаю…“ В перечислении дел, которыми занимается на работе Глебски (должностные преступления, растраты, подлоги), вместо „подделки государственных бумаг“ говорится: „…иногда шантаж…“ Когда во входную дверь скребется замерзший Луарвик, Глебски предполагает, что это медведь, спрашивает у Сневара ружье и храбрится: „Я его сейчас…“ Точно так же после предположения, что Луарвик ехал не один и, возможно, под завалом находятся еще люди, Глебски не говорит Сневару: „Придется вам ехать…“, а заявляет: „Поеду…“ Но одновременно он и более впечатлителен, сентиментален. К примеру, говорит Мозесу: „Я могу обещать вам только одно, Мозес. Если Чемпион явится сюда раньше полиции, я буду защищать вас по долгу службы с оружием в руках“. Или, вспоминая о Барнстокрах: „Я даже застонал про себя. Еще один камень мне на шею. Девчонка и этот знаменитый старик… Ведь Чемпион церемониться не станет. Никогда в жизни Чемпион не церемонился, здесь он — чемпион“.

Мозес, когда ему объясняют, что до его прихода речь шла о вероятности наблюдения инопланетянами за Землей, говорит не „Вздор. <…> Чепуха. Математика — это не наука…“, а „Знаю. <…> Две трети“, хотя этого числа, произнесенного Симонэ, он не слышал.

Во время обеда, когда Брюн завела свой мотоцикл, все ели молча. В этом варианте пробовали кричать:

Некоторое время все мы обменивались знаками. Симонэ, придвинувшись ко мне вплотную, кричал что-то про какую-то женщину. Мозес в сильнейшем раздражении неслышно стучал кружкой по столу, а дю Барнстокр, прижав растопыренную пятерню к сердцу, расточал направо и налево немые извинения. Тут Самсон взревел совсем уже невыносимо и тронулся наконец с места. За окнами взлетело облако снежной пыли, рев стремительно удалился и превратился в едва слышное стрекотание.

— …такие ноги! — прокричал напоследок унылый шалун.

— …ананасный сироп! — прорычал Мозес.

— …совсем ребенок! — проблеял дю Барнстокр.

— …старому болвану, — закончил какую-то мысль хозяин, обращаясь к Кайсе.

Затем все замолчали и уткнулись в тарелки.

Когда за обеденным столом обсуждаются загадочные случаи, связанные, как предполагают, с Погибшим Альпинистом, Мозес вдруг заявляет:

— Не забивайте мне голову, — сказал Мозес хозяину. — Здесь только один мертвец, который что-то может. А за него я ручаюсь.

— Разумеется, сударь! — почтительно произнес хозяин. — Разумеется, только один. Но раз вы ручаетесь…

И в конце обеда описывается странность, которой ни в каких вариантах не наблюдалось.

Пора было вставать из-за стола, но никто не шевелился. Мозес задумчиво прихлебывал из кружки. Кайса утицей ходила вокруг стола, собирая грязную посуду. Симонэ, облизываясь, глядел на госпожу Мозес. Ему явно хотелось пошалить. Госпожа Мозес кушала остывшее жаркое. <…>

Госпожа Мозес отставила тарелку, приложила к прекрасным губам салфетку и, подняв глаза к потолку, сообщила:

— Ах, как я люблю красивые закаты! Этот пир красок!

И тут произошло странное. Заявление госпожи Мозес подвергло меня в смущение, и я потянулся за десертной ложкой, чтобы что-нибудь съесть. Однако ложки не оказалось на том месте, где я ее оставил. Я пошарил глазами по столу и увидел, что она в компании с другими десертными ложками медленно ползет к вазе с искусственными цветами. Ага! — подумал я и укоризненно взглянул на дю Барнстокра. Но знаменитый престидижитатор, казалось, был сам изумлен не менее, чем я. Глаза наши встретились, он едва заметно пожал плечами и, осторожно повернув голову, поглядел на господина Мозеса. Но и господин Мозес не был в этом повинен. Поднеся кружку к губам, он с пьяным изумлением следил за ложечным шествием, а потом со стуком опустил кружку на стол и уставился на хозяина. Хозяин знать ничего не знал. Повернувшись к обществу боком, он весь ушел в разливание бренди по рюмкам. И тут я услыхал хихиканье. Кайса стояла за спиной Симонэ, пунцовая, и поводила плечом, прикрывшись ладонью. Симонэ, задумчиво глядя в потолок, держал ее за коленку.

— Ах, какое столовое серебро у графа де Пё! — произнесла госпожа Мозес, безмятежно глядя на самодвижущиеся ложки.

Позже, когда Глебски спрашивает об этом фокусе у дю Барнстокра, последний отвечает: «Я сам очень хотел бы знать, кто это. Этого я сам не понимаю. Должен вам признаться, это возбуждает во мне профессиональную ревность. Я внимательно осмотрел стол, нотам нет никаких магнитов, никаких моторов…»

Реакция Хинкуса на фокусы дю Барнстокра выглядит совершенно другой: «…тут к нам присоединился Хинкус, который немедленно принялся раздражаться в том смысле, что деньги вот дерут, а душ работает только один. Господин дю Барнстокр успокоил его, извлеча у него из-за пазухи двух леденцовых петушков на палочке. Малыш Хинкус как завороженный принял петушков, засунул их себе в рот и уставился на великого престидижитатора с каким-то странным выражением. Как будто он что-то обрел после долгих поисков, причем не там, где ожидал». И позже он не покидает очередь у душа, а остается до финала:

— Безобразие, — сказал Хинкус — Сколько можно занимать душ?

Дю Барнстокр хотел ответить что-то успокаивающее, но я остановил его.

Послушайте, — сказал я. — Кто-нибудь приехал сегодня утром?

Только вот эти господа, — сказал дю Барнстокр.

— Мы приехали вчера вечером, — сварливо возразил Хинкус — И уже вчера вечером не было горячей воды… Я спрашиваю, сколько можно сидеть в душе? Постучите!

Тут дю Барнстокр повернулся и посмотрел на меня. По-видимому, он тоже сообразил, что в душе быть некому.

— В самом деле, инспектор, — проговорил он нерешительно. — Может быть, действительно, постучать? На секунду в воображении моем возникло видение скелета, мурлыкающего песенки и моющего у себя под мышками. Я рассердился и толкнул дверь. И конечно же, дверь открылась. И конечно же, в душевой никого не было. Шумела пущенная до отказа драгоценная горячая вода, пар стоял столбом, на крючке висела знакомая брезентовая куртка погибшего альпиниста, а на дубовой скамье под нею бормотал и посвистывал старенький транзисторный приемник.

— Кэ дьябль! — растерянно произнес дю Барнстокр.

Олаф отнесся к происходящему совершенно индифферентно, а Хинкус открыл рот, закрыл рот, затопотал ножками, задергался и заверещал высоким голосом:

— Хозяин! Хозяин!

Бухая тяжелыми башмаками, прибежал хозяин; вынырнул, словно из-под земли, Симонэ; перегнулось через перила, заглядывая вниз, чадо с окурком, прилипшим к нижней губе.

— Что это значит! — не переставая топотать и дергаться, верещал Хинкус — Как прикажете это понимать? Мы полчаса здесь торчим!..

Хозяин заглянул в душевую и прежде всего отключил воду. Затем он снял с крючка куртку, взял приемник и повернулся к Нам. Лицо у него было торжественным.

— Да, господа, — сказал он глухо. — Это его куртка. Это его Приемник.

— Чей? — взвизгнул Хинкус.

— Его. Погибшего.

Хинкус потерял дар речи. В глазах у Симонэ запрыгало дьявольское веселье. Дитя сверху сообщило: «Ау меня опять кто-то на постели валялся. И полотенце мокрое».

— Уходя в свой последний траверс, — продолжал хозяин, — и даже не успел принять душ.

Придя в свой номер, инспектор Глебски обнаруживает там не лозунг за стене и залитый клеем стол с запиской, а:

Какая-то скотина подобрала, надо понимать, ключ, сорвала со стены натюрморт и истоптала весь диван. На кой черт ей понадобилось ходить по дивану? Что за идиотство, в конце концов? Кипя от ярости, я быстро оглядел номер. И только тут я заметил на столе сложенный листок бумаги, придавленный моим портсигаром. Это была записка…