Татьяна Девятова - 5 судьбоносных вопросов. Мифы большого города Страница 5

И в-третьих, психологическая (социальная) среда нашего обитания – это еще в каком-то смысле и внутренняя структура общества. Во всяком обществе есть определенные касты, сословия, кланы, слои и прослойки. Есть система отношений между ними и способы взаимодействия представителей разных групп. Есть и четко структурированное, внятное отношение между поколениями – кого за что уважаем, что от кого и почему ждем и как проявляем эти чувства. Есть во многих обществах и то, что называется «общественным договором» между поколениями. Все это есть, но не у нас. У нас – было.

А еще в большинстве обществ, не переживающих, как мы, эпоху глобальных перемен, есть авторитеты (в хорошем смысле этого слова). Это некие люди тире «культурные ориентиры» (где-то это политические лидеры, например в Китае, где-то представители собственно культуры, как в Западной Европе, где-то религиозные деятели, например в Иране. У нас все это тоже было. Причем ух как было! Кто начальник, кто дурак – было известно всем и каждому. Даже сомнений не возникало. «Вы не согласны с центральной линией партии?!» А сейчас?..

И вот мы как те рыбы, выброшенные на берег: психологически сформировались в одной культуре, в одном обществе, в одной социальной среде, а жить приходится в другой – чужеродной. Нам кажется, что мы хорошо умеем приспосабливаться, но кто такие – «мы»? Формирование личности человека завершается к 16–18 годам. Дальше никаких принципиальных изменений в структуре нашего внутреннего устройства уже не происходит, сама эта структура приспосабливается. И если изменения среды серьезные, кардинальные, то и приспособление имеет лишь внешний характер. А вот внутренние противоречия остаются, внутреннее несоответствие этой внешней – социальной (психологической) – среде сохраняется в полной мере. К возрасту ранней взрослости рельсы в нас уже проложены, осталось только ездить. Никаких капитальных перестроек в нас уже не будет, только развитие, умеренная реконструкция и реставрация того, что есть в наличии.

Невеселый вывод психотерапевта. А ведь многим людям, и мне в том числе, кажется, что мы способны к кардинальному изменению себя в любом возрасте, именно на этом убеждении часто строятся мечты о лучшей жизни. Вот стану веселым и жизнерадостным – и люди ко мне потянутся. Вот увеличу работоспособность в два раза – и добьюсь больших успехов. Изменю в себе это качество, стану другим человеком – и сразу будет у меня другая жизнь, другая судьба. Оказывается, это тоже иллюзия?

Поэтому действительно: одна нога здесь, а другая – там. Так и живем. Одна нога на одной стороне (CCCР), вторая – на другой (РФ), а тело повисло над пропастью. И щель увеличивается, разверзается, я бы сказал, с каждым днем, с каждым часом. Была бы у нас вера в некие идеалы или в Бога, она дала бы нам возможность держаться, не ощущать этой ужасной внутренней паники, потерянности и растерянности. Но мы ведь и верить-то по-настоящему потеряли способность! И вовсе не потому потеряли, что мы какие-то плохие, недоразвитые или проклятые до скончания веков, а потому что нельзя ТАК уверовать дважды. Как-то, конечно, можно и во второй раз, после разочарования, уверовать, но истинно – как оно может быть – это только один раз в нашей жизни случается.

Раньше, в СССР, мы искренне и истинно верили. У нас был «Бог», самый настоящий, со всеми чертами и атрибутами. Звали его – Владимир Ильич Ленин. Как сейчас помню, в гимне нахимовцев (когда я был этим самым нахимовцем) так и значилось: «Вперед мы идем, с пути не свернем, потому что мы Ленина имя… в сердцах своих… несем!» Трам-пам-пам! И разумеется, это не только нахимовцев касалось. И были, кстати сказать, у этого нашего секуляризированного «Бога» свои «апостолы» – большевики, чьими именами назывались города (Свердловск, Куйбышев, Калинин, Фрунзе, Горький и т. д.), и своя «Церковь» была (коммунистическая партия – КПСС) во главе с «папой» (генсеком) и «архиерейским собором» (ЦК, Политбюро), был и «Рай», кстати сказать, «загробная жизнь», «второе пришествие» – маячащий на горизонте коммунизм и разрекламированное на все лады «светлое будущее».

В общем, это была вера самая настоящая. Полный комплект признаков. Ни для психолога, ни для психиатра сомнений никаких. А вера – психологически – штука, которая возникает по механизму импринтинга: один раз возможно и накрепко, а второй раз – как ни старайся, толку не будет, лишь некое подобие. И так мы, еще в молодые годы, усваиваем некий «объект» веры (сначала неосознанно принимаем как некую данность, не требующую обоснований), а дальше включается определенная внутренняя механика нашей психики, на этот «объект веры» направленная, он закрепляется, и формируется вера. В ней, может быть, и здравомыслия не много и логики никакой, но если мы поверили, то нас потом не переубедишь и за уши не оттащишь…

Впрочем, если переубедишь (а нас в лихие годы перестройки сильно переубеждали, с фактами на руках уговаривали – помните эту новость о том, что Ленин расстрельные листы подписывал? – ух!), то второй раз заставить нас во что-то поверить по-настоящему не получится. Не поверим мы, и баста! Импринтинг уже был, второго Бога не предвидится. Пленка засвечена. Новый снимок сделать, конечно, можно, но вот только ни того, что было на этой пленочке раньше, ни того, что теперь отпечаталось, уже не разобрать. Каша и грязь. Что-то подобное раньше люди в связи с религиозными вопросами испытывали: «Стыдно мне, что я в Бога верил // Горько мне, что не верю теперь» (это по Сергею Есенину), а мы – в связи с крахом марксизма-ленинизма. И хотели бы сейчас во что-нибудь уверовать, и стараемся, а как ни рядимся, получается одна профанация.

И вот на фоне всего этого безобразия и культурологической неопределенности, в состоянии потерянности и катастрофического несоответствия своей внутренней структуры внешней среде (социально-психологической, разумеется) живет и пытается быть счастливым человек – постсоветский и новороссийский. Так возможно ли для него счастье?

Как, например, он ощущает сейчас семью и брак? Что это для него теперь? Это для него то же самое, что было двадцать или, например, сорок лет тому назад? Нет, конечно. Мой папа, например, когда делал предложение маме, выразился следующим образом: «Как ты насчет того, чтобы создать новую ячейку общества?» Разумеется, это только оборот речи, кажется, что простая формальность. Но давайте задумаемся, что за ним – за этим «оборотом» – стоит? Совершенно особое отношение не только к себе и партнеру, но прежде всего к обществу, которое конституирует эту связь между мужчиной и женщиной. Общество не только узаконивает их связь официальной регистрацией брака, но и определяет роль и место появившейся «ячейки» в своей структуре, присваивая ей определенные права, обязанности, статус, ответственность и так далее. Причем не общество это делает. Это делают сами люди, движимые тем императивом, который в них это общество укоренило.

А что сейчас такое – «брак»? Мы его «для кого-то» заключаем? Или уже только для самих себя? Только для самих себя. Современный мужчина, надумавший наконец вступить в брак, решает это для самого себя. Современная женщина, получившая наконец заветное приглашение, решает это для самой себя. Общество и государство лишь формально фиксируют их отношения. Точнее, молодожены не воспринимают больше свое решение как «социальный акт». Заключение брака стало для людей теперь личным актом, личным выбором, личным событием, фактом, как говорится, личной биографии. А потому с такой легкостью и в таких безумных количествах происходят разводы, процветают внебрачные связи, пышным цветом растет двоеженство (когда мужчина живет на две семьи).

О новых форматах и проблемах современной российской семьи у нас с Андреем еще разгорится жаркая дискуссия на страницах другой книги – «Психология большого города». И не во всем мы сойдемся во мнениях.

Брак настолько перестал быть существенным социальным институтом, что даже формат «любовницы», «любовника» вышел из употребления. Люди не говорят сейчас: «У меня появилась любовница», «Я тайно встречаюсь с любовником». Нет, они говорят: «Я встречаюсь с женатым мужчиной», «Моя партнерша официально замужем». В период моей работы на кризисном отделении Клиники неврозов им. И.П. Павлова чуть не в половине случаев в графе «семейное положение» амбулаторной карты значилось – «формально замужем». Попытайся здраво кому-нибудь объяснить, что это значит – «формально замужем»… Ничего ведь не получится.

«Любовницы» и «любовники» были всегда, но был и «брак». Поэтому, даже если на каком-то уровне существование любовницы (любовника) обществом допускалось, брак все равно стоял превыше всего и определял роли участников соответствующей драмы. А потому измена была событием, неким актом. Так что в процессе измены психологически, вольно или невольно, страдали обе стороны – и изменяющая, и та, которой изменяли. И это, безусловно, было фактором, психологически скрепляющим брак, делающим для конкретного человека «добросовестное» пребывание в браке более психологически ценным, более позитивным явлением. А сейчас – нет. Страдает только тот, кто оказался выброшен на обочину, – страдает, терпит, боится сопротивляться происходящему, смиряется. А изменяющий угрызениями совести уже не мучается и под осуждающие взгляды окружающих не попадает. Свобода! И пошло-поехало…