Эндрю Соломон - The Irony Tower. Советские художники во времена гласности Страница 50

Я приехал в Берлин за два дня до открытия.

Все уже были на месте, все находились в состоянии безумия, все лихорадочно заканчивали работы. Вечером накануне открытия я ужинал со всеми художниками – немецкими и советскими – на вокзале, а после ужина появился парикмахер, друг немецких художников. Он мыл всем желающим головы, а затем стриг их – одного за другим, делал им умеренно модные немецкие стрижки. Только Ира Нахова не разрешила трогать свои длинные прямые светлые волосы, все остальные, включая Сергея Волкова, у которого и так была вполне правильная прическа, прошли через эту процедуру. Это было похоже на некий обряд преображения, через который они прошли все вместе. Один за другим садились они во вращающееся парикмахерское кресло, установленное на самом верху лестницы, и превращались из советских людей в каких-то полукровок с западным оттенком. Это был жест приятия того мира, который сам был готов вот-вот их признать.

Даже в тот момент отчетливо проявились сильные и слабые стороны выставки. Работы были неровными, некоторые даже незаконченными. Пройдет полтора года, и после выставки в Прато – маленьком городке неподалеку от Флоренции – ее участники, показывая изысканные инсталляции, выставленные в красивом музее, скажут:

«Это хорошая выставка, а та была плохая». Но у «ИсKunstва» были и сильные стороны – кое в чем она опередила свое время. Эта выставка утверждала, что во времена неразберихи и взаимного непонимания советское искусство должно быть сделано на Западе и что его надо выставлять вместе с работами западных художников, хорошо знакомых с советской жизнью, в совместном контексте. Тогда его можно показывать на Западе с большим успехом. Такой подход превратил свободу передвижения в центральный, структурирующий вопрос.

У немецких и советских художников существовала некая внутренняя связь, при этом немцы не пытались навязывать коллегам западное видение художественного творчества. Хотя работы немецких художников не были «важны», хотя они чаще были эксцентричными, чем поражающими воображение, в них были свои сильные стороны, и они помогали зрителям воспринимать работы советских художников. Последние считали, что они как художники сильнее немцев. Быть может, они и были правы, споры об этом длились часами, и, пожалуй, бессмысленно пытаться их разрешить.

На открытие «ИсKunstва» пришло более двух тысяч человек, включая федерального министра культуры, директора ДААД, представителей всех банков и деловых структур, которые поддерживали проект. Вернисаж длился с одиннадцати утра до пяти вечера. Пришли историки искусства, пришли те, кто когда-то писал о представленных на выставке художниках, включая Бориса Гройса и Джейми Гембрелл из Нью-Йорка, все, кто что-нибудь значил в Берлине, были там. Там были друзья немецких художников и друзья Лизы Шмитц, профессора из Университета и из Академии художеств. Была нанята японская фирма по обслуживанию праздников, поэтому было огромное количество еды, очень вкусной. Было шампанское. Свежеподстриженные художники стояли у своих работ, они смотрелись вполне по-светски, и, казалось, все происходящее забавляло их, пожалуй, только к концу вечера на их лицах стали появляться признаки усталости.

Но торжества так быстро не закончились.

В шесть часов началась вечеринка в честь художников, организованная Натаном Федоровским, артдилером, торговавшим русским авангардом 1920-х годов. Это было еще одно светское событие, с еще большим количеством ломящихся от снеди столов, шампанским и богатыми немцами, которые рассматривали советских художников (многие из них это отметили), словно каких-то обезьян – на сей раз без бананов. Костя, Сергей Ануфриев, Никола и Паша решили, что с них довольно, и для того, чтобы ослабить напряжение, встали на четвереньки и начали лаять как собаки. Гости, присутствовавшие на празднике, ужаснулись, это тоже был в своем роде перформанс, который шокировал гостей, пожалуй, столь же сильно, сколь и озадачил. Это был жест отрицания, несогласия со своим непривычным статусом. Конечно же, Ира Нахова сохраняла достоинство, а Сергей Волков – дистанцию, они смотрели, улыбались и ели всякие вкусности.

После вечеринки все, за исключением уставшей Иры, отправились в ночной клуб. «Джунгли» – самый модный ночной клуб Берлина, сохраняющий этот статус, пожалуй, слишком много лет. Это не авангардный клуб, не клуб для адептов контркультуры, там много состоятельных молодых людей в дорогой одежде. Однако побывать в этом клубе стоит, пространство там оформлено в стиле хайтек, и все там такое драматично-гладкое, а посетители в большинстве своем похожи друг на друга: забавные прически и, как это принято у немцев, множество одетых в кожу людей. Когда мы туда прибыли, народу было сравнительно мало, гремела музыка. Сначала художники держались скованно, но с течением времени разошлись вовсю. Сергей Волков стоял в стороне и наблюдал, как танцуют немцы. Но Костя, Сергей Ануфриев, Паша и Никола стали в круг и начали танцевать, выбрасывая ноги вверх. Ануфриев, на котором был желтый костюм из какой-то синтетики с сильно расклешенными от колена брюками (он уверял, что это наивысшее достижение портновского искусства Москвы 1970-х годов), делал какие-то безумные импровизированные движения с поворотами и подскоками. Никола, Никита и Свен тоже нашли собственные па, и скоро почти все танцевали вместе с немецкими художниками. Там много молотили в воздухе руками и ногами, было много пантомимы, игры, пародии.

В клубе «Джунгли» никогда не видели ничего подобного. С каким-то завистливым уважением люди с тщательно уложенными волосами расступались перед этой группой сумасшедших русских. Потом были другие клубы, бар, в котором часть художников потерялась, и, наконец, мутный рассвет. Это был первый настоящий день на Западе.

На другой день я уехал, а веселье продолжалось всю следующую неделю. Каждый вечер кто-нибудь устраивал очередную вечеринку, где были все те же люди, которые таращились на художников, задавали разные вопросы и перешептывались.

У художников это вызывало бешеное раздражение. Профессор Берлинской академии художеств Герман Вислер пригласил советских художников к себе домой, в свою заставленную книжными шкафами, напоминавшую библиотеку квартиру. Он хотел все устроить на русский манер, чтобы русские чувствовали себя, как дома, там было пиво, огурцы и черный хлеб, хозяин пригласил в основном тех, кто присутствовал на вечеринке Натана Федоровского.

К этому времени немецкие художники начали проявлять недовольство, потому что, кажется, никто вовсе не заметил их участия в выставке, что же касается советских художников, то их раздражение достигло предела – раздражение, смешанное со скукой.

Как-то раз Никита сообщил Дези Баумайстер, что он наблюдал за нею несколько дней и теперь решил спросить напрямую, не желает ли она вступить в некое тайное общество, членами которого являются все советские художники. Слегка смутившись, она спросила, что это за общество. Никита объяснил, что это сатанинский орден, который основан еще в византийскую эпоху. «Но больше сказать тебе я не могу, лучше спроси Костю, он у нас заместитель председателя». Дези не вполне понимала, что происходит, поэтому она пошла и спросила Костю. Кажется, он несколько удивился, но потом сказал, что культ этот еще более древний, восходящий к довизантийским временам, и описал некоторые из его сложных ритуалов. «Я только заместитель председателя. Ни Никита, ни я не имеем полномочий, чтобы пригласить тебя вступить в общество. Нужно переговорить с председателем. Но, может быть, тебе надо поговорить об этом с Николой».

Паша Пепперштейн (Пивоваров). Настанет Великий Отдых

Всем немецким художникам по очереди было предложено вступить в тайное общество, чьи ритуалы им поведали в мельчайших подробностях. Но это было всего лишь игрой, причем игрой импровизированной. Когда Никита начинал разговор с Дези, он предварительно ни с кем ни о чем не сговаривался. Костя просто сообразил, в чем дело, и поддержал игру, точно так же, как и все остальные. Спустя некоторое время советские художники предупредили немцев, что за ними следят некие инспекторы, которые повсюду сопровождают их. «В СССР это в порядке вещей, – сказали они. – Если связываешься с нами, значит, надо привыкать к тому, что за тобой всегда будет кто-то следить. Не смущайтесь, ваш инспектор всегда рядом. Может быть, он уедет, кода уедем мы». Как и выходка с ползаньем на четвереньках и лаяньем по-собачьи, эти игры помогали советским художникам чувствовать, что они владеют ситуацией. При помощи этих перформансов они выражали и свое презрение к миру, в котором они очутились, и свое замешательство перед ним. Они давали понять: то, что на Западе принято считать понятным, должным и важным, для них имеет не больше смысла, чем их нелепые выходки для представителей Запада.