Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки Страница 50

Войдя в свой подъезд, Иван Иванович не поднялся к себе на второй этаж, а позвонил в квартиру Решетовых. Он сам не знал, почему так поступил: то ли потянуло закончить дружеской беседой рабочий день, давно перешедший в ночь, то ли трудно было встретиться с Варей в состоянии душевной раздвоенности.

Открыла ему Наташка.

— Ты еще не спишь? — удивился он, увидев ворох ее светлых кудрей, под которыми блестели ярко-голубые глаза и точно вынюхивал что-то дерзко вздернутый носишко. — Почему так поздно гуляешь, Наталья Денисовна?

— Я не гуляю, а хозяйничаю, — степенно возразила Наташка.

Осмотревшись на новом месте, поостыв после дорожных треволнений, она опять стала сдержанной маленькой сибирячкой. На ней поверх ситцевого платьишка в красную и белую полоску был надет домашний передник, почти как юбка охвативший ее бедра; в руках она держала посудное полотенце.

— Галине Остаповне нездоровится, а к Григорию Герасимовичу гость пришел. Надо же накормить!

— Ну, ясно, надо! — сказал Решетов, выглянув в переднюю.

— Кто у вас? — спросил Иван Иванович, готовый уйти.

— Леонид явился… Вы очень кстати. Наташа, дочка, дай нам помидоров, хлеба, сырку нарежь и иди спать. Только вынеси сюда две подушки да одеяло. Плед еще захвати.

За столом, на том месте, где недавно сидела Лариса Фирсова, восседал крепко нетрезвый Злобин. Облокотись обеими руками на стол, так, что выгнулись его мощные плечи, вцепись руками в спутанные белокурые волосы, он неподвижно и мрачно смотрел перед собою и даже не обернулся на голос Аржанова.

— Допекла! — дружески бесцеремонно сказал Решетов, кивая на него.

Да, видимо, Раечка допекла-таки своего богатыря! На щеке его виднелась широкая ссадина, пуговица на воротнике рубашки — он был без галстука — висела, вырванная, как говорится, с мясом. Никогда еще приятели не видели Злобина таким растерзанным.

— A-а, друг, вы тоже здесь? — точно проснувшись, спросил Злобин, и Ивану Ивановичу стало не по себе от его мрачного спокойствия. — Вот извольте радоваться! Хорош? Ушел из дому. Да. Не драться же мне с нею! Ушел и напился. Что делать? — Злобин беспомощно развел могучими руками. — Ударила по лицу… палкой. Потом побежала вешаться на шифоньере… Комедия, конечно! Но девочек перепугала. Зачем? Ничего не понимаю! Так, кружится в голове дрянь какая-то! Зашел в забегаловку и напился. Напился — и сюда. Куда же мне еще?

Вошла Наташка с подносиком в руках, деловито накрыла на стол, поставила хлеб, помидоры, сыр, принесла разогретую картошку и рыбные консервы, которые выложила на тарелку, и остановилась, сочувственно глядя на Злобина. Нетрезвых людей она видела предостаточно за свою жизнь на прииске и не боялась их. А в пьяных слезах, пролитых этим красивым, сильным и смирным человеком на груди Решетова, она ощутила большое горе. Но чем ему можно помочь?

— Марш спать, девочка! — скомандовал ей Решетов, доставая из буфета стопки. — Спасибо, родная! Иди, иди!

И Наташка ушла. Но, раздевшись и юркнув осторожно на широкую кровать рядом со спавшей Галиной Остаповной, она пролежала недолго. Если бы кто-нибудь внезапно открыл дверь в спальню, то стукнул бы по лбу босоногую девочку в ночной рубашке из светлого ситчика, стоявшую, скрестив руки под маленькими грудками, где крепко билось встревоженное сердчишко: Наташка подслушивала ночной разговор друзей.

— Почему ты подчинился вздорной бабе? — сердито выговаривал другу Решетов. — Ведь она с жиру бесится. — Он вспомнил тоненькую фигурку Раечки и поправился: — От безделья с ума сходит. Ну чем она занята, кроме своих платьев?

— Боится, что другую найду. Вот и ревнует. А я виноват? Да, виноват, товарищи мои дорогие… Привык покоряться. Жалел. Берег. А она этим воспользовалась. Ну кому скажешь, что она меня ударила? Смеяться будут — моська обидела слона. Если бы я ударил, она побежала бы… В партком побежала бы. В местком. К прокурору. К чертям собачьим!

— Встряхнуть ее надо было как следует! — сказал Иван Иванович так горячо, будто острастка Раечки доставила бы ему удовлетворение. — Никуда бы она не побежала! А все-таки в чем дело? Был за тобой грех?

Злобин покачал головой.

— Я и до нее не знал других женщин. Понравился одной. Проходу не давала. Подсунула любовную записку в пальто, а Раиса нашла. Бац, бац, скандал! А при чем тут я?

— При том, братец, что ты губошлеп! — тоже резко сказал Решетов. — Любой на твоем месте ушел бы.

— Я собирался. Заявила: повешусь. И повесится. Назло мне повесится.

— Но ты ее любишь? — допытывался Иван Иванович, задетый за живое этой семейной неурядицей.

Злобин недоумевающе приподнял плечи.

— Какая уж тут любовь! Другой раз сбежал бы на край света.

Иван Иванович задумался, насупив густые брови с вихорками у переносья, потом сказал:

— На край света не надо, а проучить ее следовало бы. Не бойся, такая не повесится. Шумит о семейном долге, сама же о нем понятия не имеет. Ночуй сегодня здесь, у Григория Герасимовича, и завтра тоже домой не появляйся.

— Куда же мне? — Злобин, трезвея, потрогал оторванную пуговицу на рубашке. — Не могу же я в таком виде на работу!

— Рубашку я тебе дам.

— А дальше?

— Дальше откажись от постройки дачи. Найди себе за эти деньги комнатку…

— Какие деньги? Все сбережения у Раисы. Она целиком зарплату у меня забирает. На папиросы и то не сразу выдает.

— Ну не тюфяк ли? — Решетов по привычке всплеснул ладонями. — Огромный тюфячище! Она тебя прямо как алкоголика содержит.

Иван Иванович стоял, растопырясь, будто нахохленная наседка, смотрел на Злобина, смешно и сердито шевеля губами. «Раечку надо проучить, — думал он, — иначе она доведет Леонида до заправской пьянки, а из младшей дочери сделает идиотку. Ведь всякий раз пугает до полусмерти».

— Я тебе дам завтра тысячу рублей, — сказал он наконец. — Если понадобится, еще одолжу. Посоветуйся с нашей сестрой-хозяйкой, она бой-баба, всю Москву знает, мигом найдет тебе временное пристанище. Проживешь отдельно хоть несколько месяцев и увидишь: шелковая станет Раиса Сергеевна. Поверь, не повесится и не отравится, а поумнеет наверняка. Напишешь письмо, мы с Григорием Герасимовичем съездим к ней после работы, проведем все дипломатические переговоры и вещи твои заберем. А ты с работы не домой, а сюда, чтобы опять скандал не получился. Договорились? — Иван Иванович ударил по плечу заметно повеселевшего Злобина. — Силен медведь, но и его мошкара в воду загоняет. Значит, решили?

— Да.

— Может, проспишься и передумаешь?

— Нет. Дожил — хуже некуда!

— Тогда выпьем за то, чтобы все устроилось! — предложил Решетов.

— Я больше не буду, — сказал Злобин, однако налитую рюмку взял. — За временного соломенного вдовца!

Через полчаса чуть охмелевший Иван Иванович позвонил тихонько в свою квартиру. Дверь открылась сразу, и Варенька, точно за порогом она ждала, встретила его тревожным взглядом.

Ни слова упрека не сорвалось с ее губ. Пришел наконец-то, живой и невредимый! Она уже звонила в лабораторию. Сторож заспанным голосом сообщил, что профессор Аржанов «давно ушли». Звонить так поздно Решетовым Варя не решилась, зная о нездоровье Галины Остаповны, и они сидели вдвоем с Хижнячихой, вполголоса ведя свою ночную беседу. И среди всех тревог и сомнений невольно порадовалась Варя приезду Елены Денисовны.

— Хочешь есть? — спросила она, беря у мужа тяжело набитый портфель, и вдруг услышала запах водки.

— Что это значит? — с трудом спросила она.

— У Решетова выпили, — ответил он, и ему стало больно и неловко: так сразу преобразилось лицо Вари, с таким облегчением вздохнула она. — Заглянул, а там Леонид, расстроен страшно. — И, на ходу рассказывая о совместном решении проучить Раечку, Иван Иванович прошел в комнату.

Елена Денисовна скрылась было за ширмочкой, где ставила на ночь кровать-раскладушку, но Иван Иванович вызвал ее и тоже втянул в обсуждение злобинского конфликта.

— Мы на фронте всегда удивлялись его спокойствию, — говорил он. — Но, пожалуй, он отдыхал там, вырвавшись из домашней кабалы. А Наташка-то наша как хозяйничает у Решетовых! Что важности, приступу нет!

Ночью Варя проснулась от смутной тревоги: ей показалось, что Мишутка заплакал и позвал ее. Приподнявшись на локте, она прислушалась. Мальчик спал, легко и ровно дыша. Всхрапывала Елена Денисовна, Ивана Ивановича не было слышно. На улице светло от фонарей, шторы на окне не задернуты плотно: в комнате открыта форточка, затянутая марлей. Варя уже собиралась снова лечь с доброй мыслью о Елене Денисовне, которая сменила сегодня марлю, быстро грязнившуюся от уличной пыли и копоти, как вдруг Иван Иванович с тоской произнес:

— Лариса, дорогая! Зачем ты уходишь, Лариса?