Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №5 (2002) Страница 51

Тут примечательно все: и уверенность, что нужно переработать то, о чем, по собственному признанию, знают очень мало, и противопоставление русской литературы и русской истории (как если бы, например, “Война и мир” могла быть написана без русского национального опыта войны 1812 года). Но лучше всего, конечно, противопоставление вершинных достижений русской культуры (их готовы принять как часть общеевропейского наследия) и русского психологического склада, отторгаемого как по определению “не-европейский”. Иными словами, хотите в Европу — пожалуйте “на переплавку”, как говорил Пер Гюнту некий страшноватый Пуговичник. И, право, бессмысленно было бы с нашей стороны сетовать на это: в конце концов, хозяйкой европейского проекта является именно Европа, и она вправе предъявлять свои условия тем, кто так назойливо заявляет о своем желании в этот проект войти, занять местечко в давно набравшем ход поезде европейской истории. Но у него свой маршрут, и мне до сих пор непонятно, отдавала ли себе наша церковная иерархия, с 1991 года безусловно поддерживавшая курс на “вхождение”, отчет в том, как далеко может зайти подобная переплавка. А также и в том, что не только Гельмут Шмидт всё, подлежащее “преодолению”, связывает с “ролью Российской православной церкви”, которая, — по его словам, — “начиная с XIV века видела в Москве не только свой центр, но и преемницу византийской традиции — “третий Рим, а четвертому не бывать”. “Мне кажется, — продолжал Г. Шмидт, — именно на почве православной церкви и родилась эта идея, повторяющаяся вновь и вновь со времен Ивана IV, — быть обязанным выполнять русскую миссию даже за пределами своего государства” (Цит. по: “Московская правда”, 20.11.2000).

Назойливое желание России “войти в Европу”, конечно же, не могло не вернуть на авансцену вопрос о различии религиозного ядра европейской и русской культуры; а поскольку невозможно отрицать, что во всем, касающемся Европы и уж тем более Западной Европы, первенство Рима перед Москвой неоспоримо, то выводы напрашивались сами собой. К сожалению, с нелицеприятной прямотой они опять были сформулированы не в России, а в Европе. Годом позже Г. Шмидта один из его соотечественников, адвокат Фридрих фон Халем, писал: “Холодная война закончилась, и много людей (в том числе и политиков) на Западе и в России ожидали, что теперь в течение нескольких лет старая пропасть между ними зарастет. Когда это не произошло, разочарование было велико, и каждая сторона обвиняла в этом другую. Люди не поняли, что причины этой пропасти не в идеологии (социализм/марксизм или либерализм) и не в экономике (плановое хозяйство или свободный рынок), а в различии систем политических ценностей, которые были выработаны в течение более тысячи лет. А их источниками являлись римское право и католичество с западной стороны (курсив мой. — К. М. ) и татаро-монгольское иго и православие с восточной стороны”.

Оставим в стороне вопрос об уравнивании православия и татаро-монголь­ского ига как источников русских несовершенств — или, по меньшей мере, неприемлемых для Европы особенностей. К сожалению, подобному уравниванию немало поспособствовали отечественные евразийцы, но это — тема для отдельного разговора. Однако трудно, если и вообще возможно, оспорить основной вывод фон Халема: “Выход из положения только один: чтобы одна из сторон (а из сугубо практических причин это может быть в данный момент только Россия) отказалась от своей системы политических ценностей и полностью приняла систему ценностей другой стороны. А это было бы полнейшей катастрофой для России — она потеряла бы свою душу, и, вероятно, в конечном итоге, это стало бы катастрофой и для Европы” (“НГ”, 03.10.2001). Так что, по мнению Халема, ни о каком “счастливом пути России в Европу”, который видится российским либералам, на сегодняшний день не может быть и речи. “Пока не выявлены причины коренных различий систем политических ценностей, пока не проанали­зированы учения о власти и о роли личности внутри государства и у Евсевия Кесарийского, и у Иосифа Волоцкого, более или менее подсознательные противоречия будут препятствовать интеграции России в Европу”.

Можно спорить о том, стоит ли вообще вести такую дискуссию, тем более что Запад a priori и непоколебимо убежден в безусловном превосходстве своих ценностей. Но ясно, что, согласившись благословить перемены, начиная с Горбачева совершавшиеся в России именно под знаком признания этого превосходства, РПЦ изначально ступила на скользкую и коварную для нее почву. Почву, напротив, исконно родную для Рима, с основаниями могущего считать проект единой Европы своим тысячу лет вынашивавшимся детищем. Достаточно было видеть 2 марта внесение в зал Павла VI в Ватикане статуи Мадонны Лоретской в сопровождении флагов стран — участниц Евросоюза, чтобы вполне осознать: наше место на этом празднестве в точности соотносится с жалким местом российского рубля в ряду европейских валют, переходу которых в новое, единое качество призван был, в том числе, придать духовное измерение состоявшийся на следующий день после официального воцарения евро телемост. Этот аспект торжества проекта единой Европы вообще как-то ускользнул от внимания большинства обозревателей православных газет, писавших о телемосте исключительно под углом зрения “козней” Ватикана, только и думающего, как насолить Москве. Но такой подход мне представляется крайне упрощенным. Ведь еще в эпоху “бархатных революций” внимательные наблюдатели зафиксировали связь совершившихся в Европе политических перемен с подъемом “Фатимских упований”. Один из них писал тогда: “Многие католики рассматривают события в Восточной Европе как чудо, которое, по их мнению, было обещано Девой Марией во время ее явления трем детям в португальском местечке Фатима в 1917 году. Сообщая об этом, газета “Интернэшнл геральд трибюн” указывает, что, по некоторым данным, папа Иоанн Павел II всерьез воспринимает предсказание, сделанное в Фатиме, о том, что мир наступит после обращения России в католическую веру”.

Именно Фатимская икона Божьей Матери была установлена в московском костеле Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии во время телемоста. И хотя я, в отличие от многих, не склонна думать, что речь прямо и грубо идет “об обращении России в католическую веру”, да и об открытом католическом прозелитизме в России говорить особых оснований нет, ясно, тем не менее, что голос Русской Православной Церкви в единой Европе становится в лучшем случае второстепенным. Но иначе не могло и быть по определению. А потому неизбежно возникает вопрос: при столь очевидной перспективе этой второстепенности что побудило и наших иерархов, и немалую часть именующей себя православной общественности, тем не менее, поддержать паневропейский проект, в самом ядре которого изначально заложено недоверие и пренебрежение к русской истории, ко всему русскому национально-психологическому складу, к святым для нас именам, наконец? Ведь порекомендовал же русским Строуб Тэлботт, советник Клинтона по России, пореже вспоминать об Александре Невском, а почаще — о Ганзейском союзе. И тем не менее, уже после таких призывов, на высоком церковном уровне вновь и вновь звучали речи о готовности России войти в Европу. Так чем же объяснялась столь странная уверенность нашей Церкви, что позиции ее при подобном вхождении не пошатнутся точно так же, как уже пошатнулись позиции самого Государства Российского, с судьбами которого история так тесно сплела ее собственную судьбу?

*   *   *

Немалый свет на причины этого, на мой взгляд, проливает история ныне позабытого, а десять лет назад весьма заметного на российской политической сцене Российского христианского демократического движения. Собственно, дебютировало оно еще в агонизировавшем СССР, весной 1990 года, устами его лидера Виктора Аксючица огласив свою первую публичную декларацию на первом съезде народных депутатов РСФСР. Она, эта декларация, произвела едва ли не сенсацию, т. к. впервые о себе на подобном уровне заявило политическое движение, накал антисоветской риторики которого пожалуй что и превосходил достигнутый к тому времени либералами-западниками (по странной нашей терминологии, “демокра­тами”) и которое одновременно аттестовало себя как консервативно-патрио­тическое. Но отнюдь не в советском понимании этого слова, а как целиком укорененное в православной традиции дореволюционной России. “Совковости” (а мерзкое это словечко уже было пущено в оборот) христианские демократы чурались не меньше, чем демократы диссидентско-западнического толка, что и позволило РХДД безо всяких комплексов влиться в состав “Демократи­ческой России” (роль которой в разрушении СССР в комментариях не нуждается) и объединить в своих рядах людей столь разных, как нынешний апологет Киевского патриархата Глеб Якунин, с одной стороны, и ортодоксальный монархист, ныне покойный Петр Паламарчук — с другой. Именно РХДД первым продемонстри­ровало, до какой степени “белая” (и презентующая себя как истово православная) часть нынешней патриотической оппозиции в борьбе против “чудовища коммунизма” готова была объединиться с теми, для кого сама историческая российская государственность изначально помечена несмываемым клеймом своего омерзи­тельного, на их вкус, византийского и православного происхождения. Объединиться притом не только с отечественными интеллигентами-западниками и “новой русской” буржуазией номенклатурно-криминального происхождения, но и — что гораздо важнее — с мощными политическими силами мирового масштаба, десятилетиями готовившими и выжидавшими гибель СССР — именно и прежде всего как реально действующего наследника исторической России. В тот же год, когда РХДД предъявляло свою декларацию, Генри Киссинджер заявил без обиняков в одном из интервью: “Как идеологическая сила Москва, в основном, утратила свое значение. Но как государство Россия вызывала озабоченность своих соседей на протяжении 700 (!) лет. Сейчас Америке необходимо перенести внимание с идеологического конфликта на геополити­ческую область, где, как я по-прежнему считаю, Советский Союз остается потенциальным противником” (Цит. по: “Комсомольская правда”, 25.11.1990).