Как убить литературу. Очерки о литературной политике и литературе начала 21 века - Сухбат Афлатуни Страница 51

«В последнее время, – сетует молодой стихотворец Кирилл Александров, – очень неуютно чувствую себя на поэтических чтениях, причем неважно, презентация это журнала “Воздух” или кабацкий шабаш сетевых авторов; фрустрацию вызывают не сами тексты, произносимые вслух, а всё происходящее в целом»[147].

Неудивительно. И презентации «Воздуха», и «шабаши сетевых авторов», и, увы, многие и многие прочие поэтические чтения сегодня – мероприятия для «своих». «Чужих» там не бывает. Никто, конечно, их не прогонит, коли придут. Возможно, даже приятно им удивятся. Но – за исключением одного-двух «захожан», все остальные – «свои». Как в консервной банке. Отсюда – и чувство неуюта у наиболее мыслящих.

Третьим малоприятным следствием депрофессионализации поэзии стало усыхание поэтической критики. И по качеству, и по количеству, и по влиянию. Но об этом уже столько писалось и пролито столько чернильных слез, что и повторять не хочется.

Вопрос последний: что делать?

Возрождение советского варианта профессионализации поэзии вряд ли предвидится. Поэзия была нужна – и профессионально структурировалась – прежде всего как средство идеологической индоктринации. Как заменитель запрещенного «религиозного слова». Сегодня, к счастью, ни в одном из этих качеств она не востребована. А поддерживать просто так, из видов филантропии, несколько тысяч человек с нелилейным нравом и «нонконформистским отношением ко всему» государство вряд ли станет.

Появление в России системы вроде описанной американской – тоже сомнительно. Разрастание академических курсов по поэзии происходило благодаря прежде всего частным университетам (живее чувствующим конъюнктуру). Да и не слишком радужной выглядит подобная перспектива «университетизации» поэзии.

Остается только одно: держать профессиональную рамку в самих стихах, оттачивать мастерство. Другого признака своей профессиональной принадлежности у поэта сегодня не осталось. Но и это – совсем не мало.

«Знамя». 2016. № 9

Тихая речь

Поэзия в эпоху массмедиа

«…Что ни говори, век наш не век поэтов».

Так 20 апреля 1820 года Пушкин писал Вяземскому.

Под «веком поэтов» Пушкин подразумевал ушедший, восемнадцатый: «Тогда ссора Фрерона и Вольтера занимала Европу, но теперь этим не удивишь…»

В начале 1990-х Ален Бадью писал, что «век поэтов» закончился смертью Целана. А начался Гёльдерлином – то есть в конце того самого восемнадцатого…

Разумеется, русский поэт-классик и современный французский философ подразумевали под «веком поэтов» разное. Пушкин – период наибольшего, как ему казалось, социального резонанса поэзии; Бадью – период ее наибольшего сближения с философией.

Общее – то, что оба они считали «век поэтов» прошедшим.

А что сегодня?

Рискну предположить (если б это было выступление, я бы понизил здесь голос): сегодня мы живем в век поэтов.

Это, кажется, опровергается всем.

Всем, что видим, что наблюдаем, что слышим и от чего затыкаем уши.

Не перестает ли поэзия быть профессией, со всеми сопутствующими этому процессу признаками депрофессионализации?

Не вытесняется ли повсеместно прозой, так что прозаик сегодня востребованней поэта?

Не превращается ли поэт в «частное лицо», о чем мечтал Бродский – но вряд ли подозревал, до каких пределов это дойдет? Линор Горалик уже вторую книгу бесед с коллегами под таким названием выпускает. «Частные лица».

Или другая недавняя очень говорящая акция: закрытие премии «Поэт». Ее заменила «Поэзия», которая, как сообщается, «будет посвящена литературному процессу». Не поэтам – процессу. Taste the difference.

Ну и, наконец, – хотя с этого, возможно, стоило начать, – отсутствие «медийных» имен. Сопоставимых по степени узнаваемости («Вас заграницы издают, / Вас продавщицы узнают») хотя бы с именами коллег из соседнего, прозаического, цеха. С Толстой, Улицкой, Пелевиным, Сорокиным, например.

Нет, правда, какой там «век поэтов»?

Какая-то часть поэзии, безусловно, всегда вовлекалась в СМИ; это вознаграждалось материально, но главное – широкой известностью. Той самой, при которой и «продавщицы узнают», и барышни «в воздух чепчики бросают».

И всё же развитие самой поэзии шло именно по пути противостояния массмедиа и их языку – на каждом новом этапе технологической эволюции последних.

В начале 1990-х американский критик Мерджори Перлофф писала, что «наиболее интересные поэтические и художественные произведения сегодня создаются, сознательно или бессознательно, в противостоянии языку телевидения и рекламы»[148]. Я бы лишь уточнил: не только сегодня.

Язык поэзии и язык массмедиа – это, по сути, два разных языка.

Язык массмедиа – «правильный»[149], нивелирующий и усредняющий. Поэтому он быстро устаревает – даже у журналистов, обладающих узнаваемым стилем. Газета или радиопередача тридцатилетней давности – уже языковое «кладбище»[150].

Поэтическое слово, напротив, – слово, выбитое из своей массмедийной лунки. Остающееся современным, поскольку оно возникает не на «поверхности» языка, а из его «глубин».

Язык СМИ не только усреднен и нормативен, он – информативен. Заточен на сообщение о событиях, происшествиях; на отклик и обсуждение.

Поэзия тоже может сообщать о чем-то. О Троянской войне, о петербургском наводнении, просто – о хорошей погоде… Читают ее не ради этого.

Главное событие в стихотворении – это событие самого языка, мгновенная – подобная короткому замыканию – связь между музыкой и мыслью.

Поэзия возникает как акт языкового сопротивления – не только медийному, но и любому другому языку, который активно себя навязывает. Например, бытовому. Хотя бытовой, повседневный язык всё же ближе поэзии. В нем слово еще пребывает в «плавающем» состоянии, оно живо и полифонично. Оно – часть того «сора», из которого «растут стихи, не ведая стыда, / как желтый одуванчик у забора…»

С медийным словом поэзии сосуществовать тяжелее. Это не сор, это – трэш: сор, спрессованный в риторические шлакоблоки. Даже одуванчика на нем не вырастишь.

Речь, разумеется, о том, что мы называем «серьезной» поэзией, поэзией в собственном смысле слова. Поскольку рядом с ней, «за стеночкой», во все времена густо произрастает поэзия прикладная. Она-то как раз прекрасно вписывается в массмедийный язык – поскольку сама создается на усредненном стихотворном языке.

Рискну предположить, что на каждую новую экспансию медийного языка поэзия «отвечала» активной мутацией, поиском новых средств выразительности – обеспечивавших независимость от этого языка и возможность пусть неравной, но конкуренции с ним.

С начала XIX века в России происходит первая медийная экспансия – повсеместно распространяется чтение газет и журналов.

«Ответом» поэзии становится ее мелодичность, певучесть: ориентация на итальянскую просодию, с певческой артикуляцией гласных. Это заметно уже у Батюшкова – те самые «звуки италианские», которыми восхищался у него Пушкин. Доведший, в свою очередь, мелодекламационную легкость стиха до совершенства. Именно Пушкин, по одному из свидетельств, первым ввел напевное чтение стихов вслух.

Одновременно понижается «информативность» языка поэзии – по сравнению с ее более «информативным» языком предшествующего века. На смену поэтике