Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.24. Из сборников:«Что мне ненавистно» и «Экспериментальный роман» Страница 52

Этих общих идей пока для нас достаточно, мы можем руководиться ими. Позднее, когда наука продвинется вперед, когда в экспериментальном романе произойдут решительные сдвиги, какой-нибудь критик уточнит то, что я пока лишь наметил.

Кстати сказать, сам Клод Бернар признается, что очень трудно применять экспериментальный метод к изучению живых существ. «Живое существо, — говорит он, — особенно высшее животное, никогда не бывает безразлично к физико-химическим условиям внешней среды; оно обладает непрерывным движением, органической эволюцией, по видимости самопроизвольной и постоянной, и хотя эта эволюция нуждается для своего проявления во внешних обстоятельствах, она тем не менее независима от них как в своем развитии, так и по своей форме». И Клод Бернар приходит к заключению, о котором я уже говорил: «В общем, только в физико-химических условиях внутренней среды мы найдем определяющие обстоятельства внешних проявлений жизни». Но с какими бы трудностями мы тут ни сталкивались, даже если мы имеем дело с особыми явлениями, применение экспериментального метода остается обязательным. «Если жизненные феномены отличаются сложностью и мир живых существ совсем не похож на мертвую природу, то все же и там и тут изменения возникают в силу определенных или могущих быть определенными условий. Итак, если наука о жизни человека должна отличаться от других наук ее применением и особыми ее законами, то в научном методе между ними различия нет».

Мне надо еще сказать несколько слов о границах науки, которые ставит ей Клод Бернар. Он полагает, что мы никогда не будем знать первопричину вещей, — мы будем знать лишь, каким образом происходит явление. Свою мысль он выражает следующими словами: «Нашему уму свойственно искать сущность, или первопричину, вещей. Тут мы заходим слишком далеко, — подобной цели мы не можем достигнуть; вскоре мы убеждаемся на опыте, что нам не следует заходить дальше вопроса каким образом, то есть дальше непосредственной причины или условий возникновения явлений». Затем он приводит пример: «Мы не в состоянии узнать, почему опиум и его алколоиды вызывают сон, но можем изучить механизм этого сна и установить, каким образом опиум или его составные элементы усыпляют, — ведь сон имеет место лишь тогда, когда действующие вещества входят в соприкосновение с определенными элементами организма и подвергают их изменениям». И отсюда Клод Бернар делает практический вывод: «Наука обладает тем преимуществом, что открывает нам то, чего мы не знали, заменяя при этом чувство рассудком и опытом и ясно показывая пределы нашего нынешнего знания. Но вот чудесная награда: сбивая с нас таким образом спесь, наука, однако же, увеличивает наше могущество». Все эти соображения вполне применимы и к экспериментальному роману. Чтобы не заблудиться в дебрях умозрительной философии, чтобы заменить идеалистические гипотезы постепенным завоеванием неведомого, он должен изучать, почему происходит то или иное явление. Вот его задача, вот в чем, как мы увидим и дальше, смысл его существования и основа его морали.

Итак, я пришел к следующим выводам: экспериментальный роман есть следствие научной эволюции нашего века; он продолжает и дополняет работу физиологии, которая сама опирается на химию и физику; он заменяет изучение абстрактного, метафизического человека изучением человека подлинного, созданного природой, подчиняющегося действию физико-химических законов и определяющему влиянию среды; словом, экспериментальный роман — это литература, соответствующая нашему веку науки, так же как классицизм и романтизм соответствовали веку схоластики и теологии. Теперь перейдем к важным вопросам о применении экспериментального метода и о морали нового романа.

Экспериментальный метод в физиологии и в медицине служит определенной цели: он помогает изучать явления, для того чтобы господствовать над ними. Клод Бернар возвращается к этой мысли на каждой странице «Введения». Он заявляет: «Весь смысл естественных наук сводится к познанию законов естественных явлений. Цель экспериментирования заключается в том, чтобы предвидеть явления и управлять ими». А дальше он приводит пример: «Врачу-экспериментатору недостаточно знать, как врачу эмпирику, что хина излечивает лихорадку; для него главное — знать, что такое лихорадка, и отдавать себе отчет, каким образом хина ее излечивает. Все это чрезвычайно важно врачу-экспериментатору, ибо, как только он это узнает, факт излечения лихорадки при помощи хины уже не будет эмпирическим и изолированным, а станет научным фактом. Он окажется тогда связанным с определенными условиями, которые соединяют его с другими явлениями, и таким образом мы придем к познанию законов организма, что даст нам возможность управлять происходящими в нем процессами». Разительный пример представляет собою излечение чесотки. «Теперь, когда причина чесотки известна и установлена экспериментально, все тут стало научным, эмпиризм уже не нужен… Излечение достигается всегда и без исключения, если мы создаем соответствующие условия, необходимость которых установлена экспериментальным путем».

Такова цель и таковы устремления физиологии и экспериментальной медицины: стать хозяевами жизни, чтобы направлять ее. Допустим, что наука далеко шагнула вперед, неведомое завоевано уже полностью, и наступила та научная эпоха, о которой мечтал Клод Бернар. Тогда врач будет властвовать над болезнями; излечивать он будет наверняка, воздействуя на живые существа ради блага и здоровья рода человеческого. Наступит время, когда всемогущий человек подчинит себе природу и, пользуясь ее законами, установит на земле максимум справедливости и свободы. Нет более благородной, более высокой, более великой цели. Она определяет и задачу человека как разумного существа: проникать в причины явлений, становиться выше их и добиваться того, чтобы они делались послушными колесиками.

Ну что же, эту мечту физиолога и врача экспериментатора разделяет и романист, применяющий экспериментальный метод к изучению природной и социальной жизни человека. Мы стремимся к той же цели, мы тоже хотим овладеть проявлениями интеллекта и других свойств человеческой личности, чтобы иметь возможность направлять их. Одним словом, мы — моралисты-экспериментаторы, показывающие путем эксперимента, как действует страсть у человека, живущего в определенной социальной среде. Когда станет известен механизм этой страсти, можно будет лечить от нее человека, ослабить ее или, по крайней мере, сделать безвредной. Вот в чем практическая полезность и высокая нравственность наших натуралистических произведений, которые экспериментируют над человеком, разбирают на части и вновь собирают человеческую машину, заставляя ее функционировать под влиянием той или иной среды. Настанет время, когда мы будем знать эти законы, и нам достаточно будет воздействовать на отдельную личность и на среду, в которой она живет, чтобы достигнуть наилучшего состояния общества. Итак, мы, натуралисты, занимаемся практической социологией и своими трудами помогаем политическим и экономическим наукам. Скажу еще раз, — я не знаю деятельности более благородной и более широкого поля для ее применения. Быть хозяевами добра и зла, управлять жизнью, управлять обществом, постепенно разрешить все социальные проблемы, а главное, создать прочную основу для правосудия, разрешая путем экспериментов вопрос о преступности, — разве это не значит трудиться на пользу человечества во имя самых высоких его моральных ценностей?

Сравните работу писателей-идеалистов и нашу. Здесь слово «идеалисты» означает писателей, которые выходят за рамки наблюдения и опыта, а основой своих произведений берут нечто сверхъестественное, иррациональное, — словом, писателей, которые допускают существование таинственных сил, действующих вне условий, детерминирующих явления жизни. И тут вместо меня еще раз ответит Клод Бернар: «Мышление экспериментальное отличается от мышления схоластического тем, что первое плодотворно, а второе — бесплодно. Схоласт воображает, будто он достиг абсолютной достоверности, которая, однако ж, ни к чему не приводит; и это понятно: ведь он исходит из принципа абсолюта и ставит себя вне природы, в которой все относительно. Зато экспериментатору, всегда сомневающемуся, полагающему, что в его познаниях нет полной достоверности, удается повелевать окружающими его явлениями и распространять свою власть на природу». Сейчас я вернусь к вопросу об идеале, который, по сути дела, является не чем иным, как вопросом о беспричинности. Клод Бернар справедливо замечает: «Победа разума состоит в том, что по мере того, как человек с помощью экспериментального метода завоевывает новые и новые области для детерминизма, все уменьшается и все дальше отходит индетерминизм». И вот теперь насущное дело для нас, романистов-экспериментаторов, — идти от известного к неизвестному, для того чтобы властвовать над натурой; а романисты-идеалисты умышленно остаются в сфере неведомого, цепляясь для этого за всяческие религиозные и философские предрассудки, и выставляют к тому же поразительный предлог — что неведомое якобы благороднее и прекраснее всем известного. Если бы наша работа, иной раз беспощадная, если бы ужасные картины, нарисованные нами, нуждались в оправдании, я опять нашел бы для этого решающий аргумент у Клода Бернара: «Мы никогда не придем к действительно плодотворным и ясным обобщениям жизненных явлений, пока сами не произведем экспериментов и не поработаем в больнице, в прозекторской и в лаборатории, копаясь в разлагающихся или в трепещущих тканях живых организмов… Если бы понадобилось образное сравнение, выражающее мой взгляд на науку о жизни, я сказал бы, что это великолепная, сверкающая огнями гостиная, в которую можно войти только через бесконечную и отвратительную кухню».