Иван Бунин - Публицистика 1918-1953 годов Страница 52

Теперь часто кажется мне, что многие из нас уподобляются порою князю Всеславу. Да будет, да будет так.

15/28 мая 1926 г.

Приморские Альпы.

Думая о Пушкине*

«Просьба ответить: 1) каково ваше отношение к Пушкину, 2) прошли ли вы через подражание ему и 3) каково было вообще его воздействие на вас?»

Не от большевиков, не из России, но напечатано по «новому» правописанию. Вообще давно дивлюсь: откуда такой интерес к Пушкину в последние десятилетия, что общего с Пушкиным у «новой» русской литературы, — можно ли представить себе что-нибудь более противоположное, чем она — и Пушкин, то есть воплощение простоты, благородства, свободы, здоровья, ума, такта, меры, вкуса? Дивлюсь и сейчас, глядя на этот анкетный листок. А потом — какой характерный вопрос: «каково ваше отношение к Пушкину?» В одном моем рассказе семинарист спрашивает мужика:

— Ну, а скажи, пожалуйста, как относятся твои односельчане к тебе?

И мужик отвечает:

— Никак они не смеют относиться ко мне.

Вот вроде этого и я мог бы ответить:

— Никак я не смею относиться к нему…

Вопрос этот стал возможен только теперь, после Есениных и Маяковских:

###Я обещаю вам Инонию…

Белогвардейца — к стенке!

А почему не атакован Пушкин?

И все-таки долго сидел, вспоминал, думал. И о Пушкине, и о былой, пушкинской России, и о себе, о своем прошлом…

Подражал ли я ему? Но кто же из нас не подражал? Конечно, подражал и я, — в самой ранней молодости подражал даже в почерке. Потом явно, сознательно согрешил, кажется, только раз. Помню, однажды ночью перечитывал (в который раз?) «Песни западных славян» и пришел в какой-то особенный восторг. Потушив огонь, вспомнил, как год тому назад был в Белграде, как плыл по Дунаю, — и стали складываться стихи «Молодой король»:

То не красный голубь метнулсяТемной ночью над черной горою —В черной туче метнулась зарница,Осветила плетни и хаты,Громом гремит далеким.— Ваша королевская милость,—Говорит королю Елена,А король на коня садится,Пробует, крепки ли подпруги,И лица Елены не видит,—Ваша королевская милость,Пожалейте ваше королевство,Не ездите ночью в горы:Вражий стан, ваша милость, близко.Король молчит, ни слова,Пробует, крепко ли стремя.— Ваша королевская милость, —Говорит королю Елена, —Пожалейте детей своих малых,Молодую жену пожалейте:Жениха моего пошлите!Король в ответ ей ни слова,Разбирает в темноте поводья,Смотрит, как светит на горе зарница.И заплакала Елена горькоИ сказала королю тихо:— Вы у нас ночевали в хате,Ваша королевская милость,На беду мою ночевали,На мое великое счастье…Побудьте еще хоть до света,Отца моего пошлите!Не пушки в горах грохочут,Гром по горам ходит,Проливной ливень в лужах плещет;Синяя зарница освещаетДождевые длинные иглы,Вороненую черноту ночи,Мокрые соломенные крыши;Петухи поют по деревне,—То ли спросонья, с испугу,То ли к веселой ночи…Король сидит на крыльце хаты…Ах, хороша, высока Елена!Смело шагает она по навозу,Ловко засыпает коню корма…

Затем что еще? Вспоминаю уже не подражания, а просто желание, которое страстно испытывал много, много раз в жизни, желание написать что-нибудь по-пушкински, что-нибудь прекрасное, свободное, стройное, желание, проистекавшее от любви, от чувства родства к нему, от тех светлых (пушкинских каких-то) настроений, что Бог порою давал в жизни. Вот, например, прекрасный весенний день, а мы под Неаполем, на гробнице Вергилия, и почему-то я вспоминаю Пушкина, душа полна его веянием — и я пишу:

Дикий лавр, и плющ, и розы,Дети, тряпки по дворамИ коричневые козыВ сорных травах по буграм…Без границы и без краяМоря вольные края…Верю — знал ты, умирая,Что твоя душа — моя.Знал поэт: опять весноюБудет смертному даноЖить отрадою земною,А кому — не все ль равно!Запах лавра, запах пыли,Теплый ветер… Счастлив я,Что моя душа, Виргилий,Не моя и не твоя!

А вот другая весна, и опять счастливые, прекрасные дни, а мы странствуем по Сицилии… При чем тут Пушкин? Однако, я живо помню, что в какой-то связи именно с ним, с Пушкиным, написал я:

Монастыри в предгориях глухих,Наследие разбойников морских,Обители забытые, пустые —Моя душа жила когда-то в них:Люблю, люблю вас, келий простые,Дворы в стенах тяжелых и нагих,Валы и рвы, от плесени седые,Под башнями кустарники густыеИ глыбы скользких пепельных камней,Загромоздивших скаты побережий,Где сквозь маслины кажется синейВода у скал, где крепко треплет свежий,Соленый ветер листьями маслинИ на ветру благоухает тмин!

А вот Помпея, и опять почему-то со мною он, и я пишу в воспоминание не только о Помпее, но как-то и о нем:

Помпея! Сколько раз я проходилПо этим переулкам! — Но ПомпеяВ апрельский день скучней пустых могил,Мертвей и чище нового музея.Я ль виноват, что все перезабыл:И где кто жил, и где какая феяВ нагих стенах, без крыши, без стропил,Шла в хоровод, прозрачной тканью вея!Я помню только римские следы,Протертые колесами в воротах,Туман долин, Везувий и сады…Была весна. Как мед в незримых сотах,Я в сердце жадно, радостно копилИзбыток сил — и только жизнь любил!

А вот лето в псковских лесах, и соприсутствие Пушкина не оставляет меня ни днем, ни ночью, и я пишу стихи с утра до ночи, с таким чувством, точно все написанное я смиренно слагаю к его стопам, в страхе своей недостойности и перед ним, и перед всем тем, что породило нас:

Вдали темно и чащи строги.Под красной мачтой, под соснойСтою и медлю — на порогеВ мир позабытый, но родной.Достойны ль мы своих наследий?Уже мне слишком жутко там,Где тропы рысей и медведейУводят к сказочным тропам…

А вот изумительно чудесный летний день дома, в орловской усадьбе. Помню так, точно это было вчера. Весь день пишу стихи. После завтрака перечитываю «Повести Белкина» и так волнуюсь от их прелести и желания тотчас же написать что-нибудь старинное, пушкинских времен, что не могу больше читать. Бросаю книгу, прыгаю в окно, в сад и долго, долго лежу в траве, в страхе и радости ожидая того, что должно выйти из той напряженной, беспорядочной, нелепой и восторженной работы, которой полно сердце и воображение, и чувствуя бесконечное счастье от принадлежности всего моего существа к этому летнему деревенскому дню, к этому саду, ко всему этому родному миру моих отцов и дедов и всех их далеких дней, пушкинских дней… Вышли стихи: «Дедушка в молодости»:

Вот этот дом, сто лет тому назад,Был полон предками моими,И было утро, солнце, зелень, сад,Роса, цветы, а он глядел живыми,Сплошь темными глазами в зеркалаБогатой спальни деревенскойНа свой камзол, на красоту чела,Изысканно, с заботливостью женскойНапудрен рисом, надушен,Меж тем как пахло жаркою крапивойИз-под окна открытого, и звон,Торжественный и празднично-счастливый,Напоминал, что в должный срокПойдет он по аллеям, где струитсяС полей нагретый солнцем ветерокГде золотистый свет дробитсяВ тени раскидистых берез,Где на куртинах диких роз,В блаженстве ослепительного блеска,Впивают пчелы теплый мед,Где иволга то вскрикивает резко,То окариною поет,А вдалеке, за валом сада,Идет народ, и краше всех — она,Стройна, нарядна и скромна,С огнем потупленного взгляда…

«Каково было вообще его воздействие на вас?» Да как же это учесть, как рассказать? Когда он вошел в меня, когда я узнал и полюбил его? Но когда вошла в меня Россия? Когда я узнал и полюбил ее небо, воздух, солнце, родных, близких? Ведь он со мной — и так особенно — с самого начала моей жизни. Имя его я слышал с младенчества, узнал его не от учителя, не в школе: в той среде, из которой я вышел, тогда говорили о нем, повторяли его стихи постоянно. Говорили и у нас, — отец, мать, братья. И вот одно из самых ранних моих воспоминаний: медлительное, по-старинному несколько манерное, томное и ласковое чтение матушки: «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…», «Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной…». В необыкновенном обожании Пушкина прошла вся ее молодость, — ее и ее сверстниц. Они тайком переписывали в свои заветные тетрадки «Руслана и Людмилу», и она читала мне наизусть целые страницы оттуда, а ее самое звали Людмилой (Людмилой Александровной), и я смешивал ее, молодую, — то есть воображаемую молодую, — с Людмилой из Пушкина. Ничего для моих детских, отроческих мечтаний не могло быть прекрасней, поэтичней ее молодости и того мира, где росла она, где в усадьбах было столько чудесных альбомов с пушкинскими стихами, и как же было не обожать и мне Пушкина, и обожать не просто, как поэта, а как бы еще и своего, нашего?