Геннадий Сысоев - Фашизофрения Страница 52

Кунцевич недаром боялся за свою жизнь: в ноябре 1623 года его убили взбунтовавшиеся против его миссионерских методов жители Витебска. И Сапега, предупреждавший Кунцевича, теперь должен был выступить председателем комиссии, назначенной королем для суда над его убийцами. Граждане Витебска призвали на помощь казаков, потому комиссары явились в Витебск с сильным войском, пешим и конным. Обошлось без сопротивления, и дело было кончено в три дня: два бурмистра и 18 других горожан погибли на плахе, имения их были конфискованы. Около ста горожан, спасшихся бегством, приговорены к смерти, и имения их также конфискованы. Город потерял все свои привилегии; ратуша была разрушена; колокола, в которые били в набат, поднимая народ против епископа, были сняты; две православные церкви разрушены. Униатский митрополит киевский, Иосиф Рутский, извещая об этом кардинала Бандина, так оканчивает свое письмо: «Великий страх после этого напал на схизматиков; начали понимать, что когда сенаторы хотят приводить в исполнение приказы королевские, то не боятся могущества казацкого».

Во всем оказался прав Сапега, кроме одного — что папа римский «соизволил бы на то, чему вы так упорно противоборствуете». Письмо Урбана VIII к королю от 10 февраля 1624-го взывает не к милосердию, а к отмщению: «Враги наши не спят, день и ночь отец вражды плевелы сеет, дабы в вертограде церковном терние произрастало вместо пшеницы. Следует и нам с не меньшим прилежанием исторгать ядовитые корни и обрезывать бесполезные ветви. Иначе все страны заглохнут, и те из них, которые должны быть раем Господним, станут рассадниками ядовитых растений и пастбищами драконов. Как легко это может случиться в России, научают настоящие бедствия. Непримиримый враг католической религии, ересь схизматическая, чудовище нечестивых догматов, вторгается в соседние провинции… Прими оружие и щит и, если общее благо требует, мечом и огнем истребляй эту язву. Дошла до нас весть, что там устраиваются схизматические братства, издаются новые законы против униатов; пусть королевская власть, долженствующая быть защитою веры, сдержит такое святотатственное буйство. Так как нечестие обыкновенно презирает угрозы, наказаниями не вооруженные, то да постарается твое величество, чтоб лжеепископы русские, стремящиеся возбуждать волнения и господствовать в козацких кругах, достойное такого дерзкого поступка понесли наказание. Да испытает силу королевского гнева факел мятежа и вождь злодеев, патриарх иерусалимский, и своим бедствием сдержит дерзость остальных… Если дерзость схизматическая часто будет видеть подобные примеры, то не так будет выситься и научится бояться Господа отмщений».

Папа римский, конечно, оплакивал не насильно загоняемых в унию православных, а их «невинную жертву»: «Кто даст очам нашим источник слез, чтоб могли мы оплакать жестокость схизматиков и смерть полоцкого архиепископа?.. Где столь жестокое преступление вопиет о мщении, проклят человек, который удерживает меч свой от крови! Итак, могущественнейший король! Ты не должен удерживаться от меча и огня. Да почувствует ересь, что за преступлениями следуют наказания. При таких отвратительных преступлениях милосердие есть жестокость».

Вот так, милосердие есть жестокость. Вспоминаются также слова Екатерины Медичи, сказанные накануне резни в ночь на святого Варфоломея о гугенотах: «Быть с ними милосердными — жестоко, и быть с ними жестокими — милосердно». Вспоминаем: правда есть ложь… Оруэлл называл это НОВОязом — а это, оказывается, очень давняя общеевропейская традиция…

Глава 13. Украинцы любят сало, а укроисторики — сальности

Давно и не мною замечено, что прибавление эпитета к определению может изменить его смысл. Вот, например, стул. Вещь известная. А добавишь слово «жидкий» — уже совсем другое получается. Или такое понятие как «правда». Добавляем прилагательное — получается «украинская правда», — и смысл меняется на противоположный.

Когда свидомые упускали случай распустить слюни над постелью императрицы Екатерины Великой?

Все ревизионисты, при всем многообразии приемов, с помощью которых они пересматривают историю России, обязательно используют один общий прием. Они неизменно судят (точнее, осуждают) русских исторических персон в рамках представлений не тогдашнего, а нынешнего времени.

Такой способ фальсификации называется анахронизмом, или модернизацией истории.

В случае Екатерины Великой любители сладострастно постонать над ее личной жизнью сравнивают российскую императрицу не с современными ей владетельными особами Европы, а с некоторым современным для нас идеалом ханжи.

Казимир Валишевский, польский историк, издававший свои книги в Париже на французском языке, одним из первых дал пищу для того, что заменяет ум сплетникам и любителям сальностей. Но в книге «Роман императрицы. Екатерина II» он старался сохранять объективность или по крайней мере ее видимость:

«Приехав в Россию, Екатерина застала здесь общество и двор, не более, но и не менее развращенные, чем все придворные круги Европы. …Когда возле колыбели Людовика XIV Францией правили женщины, положение синьора Мазарини при французском дворе должно было производить на людей, готовых всему удивляться, не менее странное впечатление, чем роль Потемкина при Екатерине полтораста лет спустя. Впрочем, к чему вызывать такие далекие воспоминания? Ведь Струэнзе{120}, Годой{121}, лорд Актон{122} были современниками фаворитов Екатерины II».

Валишевский был не просто историком, но польским историком, и мы не можем забывать, что именно в царствование Екатерины Великой случилась finite la Polonia.

При всем том был он гораздо объективнее современных клеветников России и признавал: «Фаворитизм был в России тем же, что и в других странах». Но поляк Валишевский наглядно показывает, каким способом множились сплетни о Екатерине, в том числе — в разы и на порядки — домысливались числа ее любовников:

«Но сколько же именно фаворитов было с восшествия Екатерины на престол и до ее кончины, т.е. с 1762 до 1796 года? Определить их число вполне точно — не так легко. Только десятеро из них занимали официально пост временщика со всеми его привилегиями и обязанностями: Григорий Орлов с 1762 до 1772 года; Васильчиков с 1772 до 1774 года; Потемкин с 1774 до 1776 г.; Завадовский с 1776 до 1777 г.; Зорич с 1777 до 1778 г.; Корсаков с 1778 до 1780 г.; Ланской с 1780 до 1784 г.; Ермолов с 1784 до 1785 г.; Мамонов с 1785 до 1789 г. и Зубов с 1789 до 1796 года. Но при Корсакове в жизни Екатерины был временный перелом, когда она увлекалась сразу очень многими молодыми людьми и один из этих ее вздыхателей, Страхов, несомненно, был близок к ней, — это установлено почти с полной достоверностью, — хотя и никогда не занимал помещения, отведенного во дворце фаворитам. То же могло, конечно, повторяться и с другими. Осматривая Зимний дворец несколько лет спустя после смерти Екатерины, один путешественник был поражен убранством двух маленьких гостиных, расположенных рядом со спальней императрицы: стены одной из них были сверху донизу увешаны очень ценными миниатюрами в золотых рамах, изображавшими сладострастные и любовные сцены: вторая гостиная была точной копией первой, но только все миниатюры ее были портретами — портретами мужчин, которых любила или знала Екатерина».

Так «любила» или «знала»? Достоверно известно «только десятеро».

Уровень доказательств вызывает изумление: «несомненно», «почти», «могло, конечно, повторяться»… а могло не повторяться… Интересно, что бы домыслил «один путешественник», если бы стены гостиной были украшены, скажем, картинами Босха?

Но все же отдадим справедливость историку: Валишевский старается понять, почему именно белье Екатерины ненавистники любят обнюхивать с таким сладострастием:

«…Сент-Бёв был слишком строг к ней, когда ставил ей в вину именно этот ее миролюбивый способ расставаться с возлюбленными, когда они переставали нравиться ей, — способ, так резко отличающий ее от Елизаветы Английской и Христины Шведской. То, что она осыпала бывших фаворитов подарками вместо того, чтобы убивать их, и казалось Сент-Бёву оскорбительным, так как „в этом, — по его словам, — ярко выражалось ее презрение к людям и народам“».

В стремлении Екатерины не проливать напрасно кровь для сокрытия своих грехов трудно усмотреть «презрение к людям и народам». Зато в суждении европейского литератора явно видно присущее многим европейцам, и русским в том числе, ханжество. Сегодня такой способ оценок мы называем двойным стандартом.

Он означает, что человек может развратничать как угодно — лишь бы скрывал следы своего разврата. И тогда сент-бёвы не только сочтут его чистым, но даже и достойным учить всех прочих морали и нравственности.