Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки Страница 52

— Есть резервик. Ведь почти по себестоимости, так сказать. — Скорый усмехнулся, зеленые глазки его под припухшими веками заблестели остро и хитренько. — Помните, во сколько нам обошлись первые гвозди?

— Еще бы не помнить! В собственном кармане деньги счет любят! Двести шестьдесят рублей за один гвоздь мы платили. Потом по восемьдесят рублей за штуку, а в последний раз по пятьдесят.

— Теперь еще дешевле. — Скорый взял со стола узкий металлический штифт, задумчиво повертел в руках. — Если бы технический совет пустил его, так сказать, в серийное производство, то красная цена за штуку была бы пятьдесят копеек. А то получается опять нелепость. Ваш направитель для гвоздя приняли в производство, ряд больниц подхватил это дело, так сказать, приняли аппарат, а гвоздей достать не могут.

— На днях мы ходили к министру, — сообщил Иван Иванович. — Толковали, доказывали.

— Ну и как?

— Говорит, нужен специальный завод для выпуска гвоздей, штампы нужны и прочая и прочая.

— Плохо доказывали, — заметил Скорый. — Я пришел к нашему главврачу и сказал ей: содержание одного больного с переломом шейки бедра обходится нам тринадцать рублей в день. Точно? Точно. Содержим мы таких больных при консервативном лечении до двухсот дней? Легко ли больше полугода! Лежат и по девять месяцев. Да, лежат. Да, содержим. Значит, один больной, так сказать, обходится государству в среднем в две тысячи шестьсот рублей. После чего он умирает, как обычно, от пневмонии. А при новом оперативном методе уходит домой жив-здоров, так сказать, через двадцать дней. Может он уйти с гвоздем на своих собственных ногах через двадцать дней? Может. Значит, его лечение обойдется нам только в двести шестьдесят рублей, то есть в десять раз дешевле. Вот и прикиньте, скольким людям мы сохраним жизнь и трудоспособность и какую экономию дадим государству, уложившись, так сказать, в спущенные нам сметы, если закажем энное количество гвоздей.

— Да мы это же самое министру говорили! — в сердцах сказал Иван Иванович. — А от него поехали разыскивать одну старушку и вместе с Григорием Герасимовичем битый час уговаривали ее прийти к нам, чтобы вынуть гвоздь из бедра, который она у нас зажилила. Христом богом молит: оставьте его у меня, мне, мол с ним ловко, а то, говорит, вдруг я опять упаду!

— Смех и грех! — подытожил Решетов, укладывая в папку какие-то бумаги.

— А по какому случаю и с кем у вас переговоры сегодня? — весело спросил Скорый.

От всей его грузной фигуры, уютно расположившейся в мягком кресле, от оплывшего складками лица с залысинами над редкими рыжими волосами и белых рук, которыми он доставал сигарету, веяло сейчас невинным самодовольством. Еще бы! Удалось заполучить новейшую аппаратуру для переоборудования рентгеновского кабинета в хирургическом отделении. Не аппаратура, а мечта рентгенолога! Аржанов за нее тоже должен в ножки поклониться Прохору Фроловичу. А чего стоило добиться подключения к центральной тепловой магистрали! Целые дни в бегах! Зато теперь ликвидировали котельную на территории больницы. Долой дым, смрад, пыль, постоянную возню с доставкой угля. А помещение котельной пригодилось, да еще как пригодилось, для устройства вивария.

— Хотел бы я от своих треволнений похудеть, как ваш приятель, — сказал он, узнав о намерениях хирургов. — А то набрал килограммчиков и закрепил их, так сказать, намертво. Хорошо еще, что при такой толщине легок на ногу!

— Надо ограничивать себя в пище, — советовал всегда тощий Решетов.

— Голодать? Нет уж! Лучше буду таскать полтора пуда лишнего веса. Один раз, а не дважды живет на земле человек. Все эти модные лечения голодом — самоистязание никчемное. Я имею право естественно, так сказать, похудеть от своей постоянной беготни и ругани. Это другое дело! Но никакая сила меня не берет.

— Вам такую бы жену, как та, от которой сбежал наш приятель, — серьезно сказал Решетов. — И высохли бы или тоже сбежали, несмотря на то что дети есть.

— Убегать от детей нехорошо, — изрек Прохор Фролович, послав несколько дымных колец округленным ртом. — Вот и «Литературная газета» пишет: «Мы должны бороться за крепкую семью». А как же бороться, если у нас начнут, так сказать, в поисках личного спокойствия и плотских удовольствий бросать жену и детей? Или, с другой стороны, выдумали такие конфликты: муж не оказывает внимания своей жене, и она уходит от него к поклоннику. Романы даже сочиняют на подобные темы! Дискуссии устраивают! А какая может быть дискуссия, ежели конфликт, так сказать, надуман? О? — выдохнул Скорый вместо «А?», пустив новую серию белых крутящихся колечек и не подозревая, что задел Аржанова за больное место. — Почему я должен оказывать внимание собственной жене? А если мне некогда? Настолько некогда, что даже чужой жене не могу оказать это самое внимание! — Про Фро раздраженно хохотнул, искоса, из-под набрякших век посмотрел на собеседников. — Почему все должен я? А почему жена моя не должна оказывать мне внимание? Нет, дорогие друзья, крепкую семью мы создадим только тогда, когда научимся, так сказать, терпимо относиться друг к другу. У меня дома совсем не рай земной. Жена моя не работает и не родила мне ни одного ребенка. Она не блещет умом, даже, наоборот, так сказать, глупости делает, некрасива, а теперь еще и немолода. Но куда же я ее дену, если прожил с нею почти тридцать лет и мне совсем не безразлично, что с нею станется, если я ее брошу?! — Прохор Фролович снова произнес «О?» и исподлобья стрельнул в коллег уже сердитым зеленым взглядом. — Какая может быть любовь после столь долгой семейной жизни? Годы проходят, страсти остывают. Зато создается привычка к человеку, поэтому жалеешь его и прощаешь ему многое. Но взамен извольте и ко мне относиться терпимо. Все люди, так сказать, не ангелы, и все имеют недостатки!

— А если бы вы ни за что ни про что получили палкой по морде? — спросил Решетов.

— Фу, как можно! — негодующе фыркнул Прохор Фролович и помахал рукой перед своим полным лицом, опровергая всякую мысль о подобном покушении.

— Можно, оказывается! — бросил, вдруг тоже рассердись, Иван Иванович. — Этой особе, по-видимому, нравится безнаказанно издеваться над человеком. Да-да-да, она в самом деле наслаждается своими истерическими воплями!

— Тогда противная сторона должна обратиться к голосу третейского товарищеского суда. Но все равно не развод и не попытка к оному. Вам, Григорий Герасимович, как парторгу клиники, нельзя об этом забывать. Почему должны страдать дети? Уж если вы взяли на себя, так сказать, миссию переговоров между супругами, вам надо облагоразумить жену. Ударить палкой, да еще по лицу! Это пахнет судебной медицинской экспертизой. Так и скажите этой гражданке, чтобы она не забывалась.

— Дернула же меня нелегкая заговорить при нем о нашей поездке! — сказал Решетов Ивану Ивановичу, выходя на улицу.

Проехав до центра на троллейбусе, хирурги вошли в метро.

Выделяясь высоким ростом, два плечистых человека шли в потоке пассажиров по светлому коридору, обгоняя тоненьких щеголих девушек, веселых парней, степенных, пожилых москвичей и озабоченных домохозяек, нагруженных сумками и сетками-авоськами. Спешили все, топая по блестящему, выложенному в клетку плиточному полу.

Молодой человек, с бакенбардами под Пушкина, в изысканном костюме розовато-бежевого цвета, с коричневым бантом вместо галстука, пробирался против общего течения к выходу, вызывая насмешки и нарекания.

— Гений! — сказал весело Иван Иванович. — Все у него есть, чтобы стать Пушкиным, даже бакенбарды.

— А может… — откликнулся Решетов.

— Да-да-да, все может быть! — И Иван Иванович шагнул на ступени эскалатора, несшего сотни людей вниз по наклонной белой штольне, освещенной матовыми лампами на высоких подставках. Другая лента эскалатора выносила навстречу из глубины такую же вереницу людей.

«Сколько народу! — думал Иван Иванович, в упор рассматривая встречный поток людей и придерживаясь за скользящий каучуковый поручень. — Сколько различных характеров и судеб! Но кто счастлив по-настоящему? Может быть, и Леониду не так уж плохо жилось?.. Красивая жена, умеющая поговорить, прелестные дети, работа интересная, радующая его. И сам: здоров, молод еще, красив, умен. А вот пришел, на себя не похожий…»

Бежит, бежит эскалатор, лестница-чудесница. Мелькают лица, разнообразные прически, костюмы, и сколько рук лежит на толстом движущемся ремне: тонкие руки детей и подростков, гладкие руки молодых женщин, узловатые от работы руки пожилых людей, руки, создающие могучие машины и нежнейшие женские платья, — и это метро, лучшее в мире, тоже они сделали.

Ивану Ивановичу и раньше, на золотых приисках, случалось спускаться под землю. Однажды на большой глубине, согнувшись в три погибели, рискуя собственной жизнью, он ампутировал ногу шахтера, придавленного рухнувшей кровлей. Спускался в рудник в дни шахтерских торжеств, видел мощные золотые жилы, вскрытые проходкой. Как блестит золото в полутьме, разгоняемой светом фонарей! Но, даже глядя на властный блеск металла, ощущал хирург нависшую над головой давящую массу камня. А здесь не было этого ощущения, хотя на своды метро давила не только гигантская тяжесть земли, но и громада целого города.