Лев Аннинский - Ядро ореха. Распад ядра Страница 54

Л. АННИНСКИЙ:

Совершенно верно. Примем только во внимание маленькую частность: с точки зрения тенденций неплохо бы все же видеть в литературе литературу, а не иллюстрацию к тенденции. Мне кажется, вы с этим согласитесь.

Л. КРЯЧКО:

Зачем же так деликатно — «неплохо»? Ясно, что литература не иллюстрация, а сама ожившая тенденция. «Поэзия начинается там, где появляется тенденция», — писал великий поэт.

В ваших высказываниях о таланте чувствуется коленопреклоненное, «всепрощающее» отношение к нему. У вас получается, что талант всегда прав. Ну, а если этот талант ярко и заразительно (а талант всегда убедителен) выражает отживающее, индивидуалистическое, если он своим «убедительным» нытьем сеет пессимизм, усталость, эгоцентризм, тогда как быть?

Читаешь об «усталых и бледных постелях», об обманщицах-возлюбленных и предателях-друзьях, слушаешь ноющие песни Б. Окуджавы, и, если вы чуткий к действию слова человек, вам захочется опустить руки и подвывать в такт…

Л.АННИНСКИЙ:

Вы правы. К таланту я действительно отношусь с большим доверием, чем вы. И с большим уважением, пожалуй. Например, в применении к такому талантливому поэту, как Булат Окуджава, выражение «подвывать в такт» показалось бы мне прежде всего бестактным.

Л.КРЯЧКО:

«Всепрощение», на мой взгляд, гораздо ближе к равнодушию, чем к уважению и доверию. Я думаю, что уважать талант — это значит, болея за него, прямо говорить, что в его творчестве хорошо, а что слабо, неудачно, ошибочно.

Бывают положения, когда слово «подвывать», так же как и «голосить» (помните у Маяковского: «бежать перед первомайскими колоннами и голосить: «мой дядя самых честных правил»), выражает только серьезность отношения к теме.

Талант — ценнейшее человеческое качество, достойное уважительного и бережного отношения. Но падать ниц перед ним с криками священного восторга, как это делают некоторые критики, — ненужная жестокость, губительное, неразумное отношение к самому же дарованию. Мы вступаем сейчас в нелегкое, но ответственнейшее для искусства время. Мы прокладываем новые пути, и художник — как никогда в истории — в положении первооткрывателя. Каким он будет — в плоти, живой — этот коммунистический человек? Художник должен уже сегодня увидеть его развивающиеся черты. Это нелегко, это требует громаднейшего напряжения, острейшей наблюдательности философа, активного отношения к жизни художника — участника во всех наших делах, плечом к плечу со строителями.

Последнее время много спорят о фильме «9 дней одного года». Теперь, когда несколько улегся шквал рецензионных восторгов, когда время создало известную дистанцию, необходимую для обозрения, можно решить, явился ли этот фильм подлинным событием искусства, обогатил яи он нас открытием новых черт коммунистического характера. В чем причина успеха такого шедевра наших дней, как «Баллада о солдате»? Наверное, в том, что в нем лирически и задушевно, в полный рост показан новый человек — совсем еще юноша, но в котором уже созрели, потому что они уже созрели в народе, бессмертные, глубоко человечные коммунистические черты.

И Гусев из «9 дней…». Обаятельный образ подлинного ученого из фильма, отмеченного громадным мастерством всех его создателей. Гусев нравится, ему сочувствуешь и волнуешься за него, но… Да простится мне за искренность такая «крамольная» мысль, но у меня создается впечатление, что, если бы убрать несколько чисто формальных эпизодов, фильм бы почти не имел признаков нашего общества. Самоотверженность талантливого ученого? И буржуазные ученые этим обладали. Имел хороших друзей? И там друзья случаются… Где же кардинальное, решительное отличие? И в то же время мотивы жертвенности, внесшие надрыв в отношения Гусева с любимой женщиной. Тут уже фальшь, снижение тона, снижение значительности образа. Гусев принял «жертву» любящей его женщины, но какие это были унизительные, мучительные для нее отношения… Я не имею сейчас возможности разбирать все достоинства и недостатки этого, безусловно, интересного фильма и хочу только сказать, что очень неудачно показаны отношения Гусева с окружающими его людьми. Он же там страшно одинок, это «гений-одиночка», у него нет ни настоящих единомышленников, ни учеников, ему даже с самым близким человеком — женой — не о чем говорить. Человеческое в этом фильме явно не сливается с общественным.

Л.АННИНСКИЙ:

Я согласен с вами, что картина «9 дней одного года» вызывает двойственное чувство. Мне показалось, что в фильме так и не разрешен основной нравственный конфликт: Куликов — Гусев, — и позиция авторов тут не ясна (может быть, оттого, что у авторов нет единства? И. Смоктуновский относится к своему герою Куликову лучше, чем другие создатели фильма). Отсюда ощущение некоторой незавершенности. Но что для меня бесспорно: в картине есть правда характеров, правда интеллектуальных и нравственных поисков, современной молодой герой убедителен как человек, одержимый высокой целью, и, признаться, я не почувствовал в нем фальши. Поэтому мне и не пришло в голову соизмерять Гусева с неким отвлеченным эталоном современного советского ученого (вы нашли, что Гусев кое-чего «недобирает» до эталона: ему не хватает жизнерадостности, у него нет «учеников», жена его не понимает и т. д.). Но нет, по-моему, вообще такого отвлеченного эталона; Гусев — дитя нашего времени, он ценен как раз тем, что выразил — пусть односторонне — черты реального типа современности: одержимость, максимализм и как раз ту бескомпромиссность, которую легко принять за донкихотство. Боюсь, что если бы этот молодой герой приобрел по списку все недостающие добродетели, он умер бы как живой тип времени, как художественный образ.

Л. КРЯЧКО:

Уж не в разговорах ли Куликова о «неандертальцах», о том, что человечество не поумнело за прошедшие тысячелетия, о вечном существовании категории дураков, видите вы интеллектуальные и нравственные поиски молодой интеллигенции? В самом деле, какие безрадостные перспективы: дурак — понятие физиологическое, будет он и при коммунизме. Трагедия! Пожалуй, придется дать «валериановых капель», разъяснив, что при коммунизме «дурак» будет в общественном пассиве, так как потеряет возможность учить других.

Дело не в том, что Гусева следует соизмерять с неким эталоном, до которого он, мол, «недобирает». В том-то и дело, что я усомнилась в справедливости вашего утверждения, что Гусев «дитя нашего времени», «живой тип времени» и т. д. Напротив, он, пожалуй, воплощает «абстрактные», вневременные черты ученого-подвижника. К тому же я убеждена, что «коммунистический характер» совершенно исключает жертвенность и подвижничество, так как проявление этих свойств в случае надобности будет естественным, без всякого «мученичества». Об этом когда-то глубоко справедливо писал Н. Г. Чернышевский. Речь идет не о подчинении личного общественному (в чем есть какой-то элемент самопожертвования), а о том, что личное становится общественным. Почему-то вы все время уходите от разговора о критерии «общественного» в искусстве, может быть, потому, что этот критерий трудно приложим ко многим мотивам творчества защищаемой вами литературной плеяды (Б. Ахмадулиной, В. Окуджавы, А. Вознесенского, В. Аксенова, А. Гладилина и др.).

Гуманистическая направленность чувствуется и в замысле «Большой руды» Г. Владимова. Развенчивается и «наказывается» индивидуализм Пронякина, причем, по мнению некоторых критиков, именно в момент его начинающегося обновления. Автор отлично понимает, что нельзя показать моральный рост человека иначе, чем через производственные отношения, — ведь именно в этом была ошибка всех теорий нравственного самоусовершенствования. Г. Владимов показал, что Пронякин — мастер своего дела, он любит машину как живое существо, а вот с людьми у него настоящих связей нет. И он страдает от своего одиночества, и доверие людей (паренька-экскаваторщика и девушки-учетчицы) и чувство приобщенности к победе над «большой рудой» производят в нем подобие нравственного прозрения. Но беда в том, что нет на этой стройке Коллектива. Нет людей и нет их отношений, которые могли бы «переродить» Пронякина. А без этого его прозрение все то же «нравственное самоусовершенствование».

И автор, на мой взгляд, слишком увлекается методом «показа». Он делает это ярко, эмоционально убедительно и очень зримо, но порою слишком увлекается следованием натуре, теряя из виду тенденцию. Пожалуй, он солидарен с вашим тезисом: «Талант там, где правда». Но это слишком вместительное и в конечном счете аморфное понятие.

Л.АННИНСКИЙ:

«Большая руда», по-моему, — лучшая проза прошлого года. Чем сильна эта повесть? Что дает она для строительства коммунизма? На эти вопросы я пытался ответить в статье о Владимове в № 1 «Урала», повторяться не буду. Но в вашем рассуждении меня опять-таки смущает нормативный подход: можно подумать, что вы заранее знаете, как нужно было изобразить в повести «коллектив», где следовало удержаться от излишнего «показа» и т. д. Словно искусство не открытие, а исполнение заданного урока.