Юрий Селезнев - В мире Достоевского. Слово живое и мертвое Страница 55

Не случайно все без исключения подлинно великие наши писатели не уставали бороться за чистоту русского языка, ибо это была борьба за самостоятельность сознания и в конечном счете не последнее звено в борьбе за национальную и государственную независимость страны.

Достоевский иронизировал с болью: «Пусть все вокруг нас и теперь еще не очень красиво; зато сами мы до того прекрасны, до того цивилизованны, до того европейцы, что даже народу стошнило на нас глядя. Теперь уже нередко нас совсем за иностранцев считает, ни одного слова нашего, ни одной книги нашей, ни одной мысли нашей не понимает, – а ведь это, как хотите, прогресс». Вопрос о языке становился важным вопросом государственной, общенародной значимости.

Лесков, передавая слова И.С. Аксакова: «…стоило бы учредить общественный надзор – чтобы не портили русского языка, – и за нарушение этого штрафовать в пользу бедных», – добавляет: «Теперь это бы и кстати».

Теперь…

Открываем словарь «Новые слова и значения». В справке от издательства объясняется: «…составители не ставили… своей задачей последовательно представить в словаре все новое… Авторы исходили из материалов, регистрирующих употребление слов в широкой прессе и литературе».

Во-первых, подавляющее количество слов из области культуры, вошедшие в наше сознание за последние 20–30 лет, – слова заимствованные. Что ж, мы помним, что когда-то позаимствовали мы и такие, теперь уже «исконно» русские, без которых трудно себе представить «культурный» слой нашего языка, слова, как реализм, герой да и само слово культура и т. д. Было в нашем языке слово «искусство», появилось «антиискусство». Был герой, появился антигерой, был реализм, возник неореализм. Пришли антироман, дегероизация, дедраматизация, супербоевик, секс-бомба, секс-фильм, супермодернизм, ультрамодерн… Приняты, конечно, не только «анти»-явления, но и слова вполне, так сказать, «положительные», вернее, позитивные: абстракционизм, авангардизм (с многочисленными производными), бестселлер, битл, богемистый, боса-нова, буги-вуги, вариофильм, вестерн, дизайнер, диксиленд, додекафония, и-ха-ха, кабаретист, комикс, летка-енка, липси, мюзикл, оп-арт, поп-музыка, стриптиз, твист, хали-гали, хоппель-поппель, хэппенинг, ча-ча-ча, шейк, шоу…

И это далеко не все слова, естественно отражающие состояние вполне определенной культуры, вошедшей в нашу жизнь, ставшие составной нашей сегодняшней, с позволения сказать, культуры. Но вернемся в «век минувший».

Пушкин, по справедливому замечанию Гоголя, первый «более всех… далее всех раздвинул ему (русскому слову, – Ю. С.) границы… показал все его пространство». В Пушкине, «как будто в лексиконе, заключилось все богатство, сила и гибкость нашего языка». Явление Пушкина доказало, что русский язык может выразить собой любые сложнейшие понятия как интимно-лирической, так и общественно-философской жизни.

Только после Пушкина русский человек мог вполне решительно заявить устами одного из героев Тургенева: «…ваш покорный слуга, стилист весьма посредственный, берется перевести любую страницу из Гегеля… не употребив ни одного неславянского слова…»

Теоретическим и практическим обоснованием небеспочвенности национального подвига Пушкина и явился словарь Владимира Ивановича Даля. По свидетельству историка Бартенева, именно общность интереса к живому народному языку сблизила Пушкина и Даля: «За словарь свой Даль принялся по настоянию Пушкина» и сознавал свой труд как исполнение «великого гражданского и национального подвига».

Личное подвижничество великого мыслителя языка и было ответом на общественный запрос государственной необходимости, высказанной уже в таком слове Гоголя:

«В продолжение многих лет занимаясь русским языком, поражаясь более и более меткостью и разумом слов его, я убеждался более и более в существенной необходимости такого объяснительного словаря, который бы выставил, так сказать, лицом русское слово в его прямом значении, осветил бы его, выказал бы ощутительней его достоинство, так часто незамечаемое, и обнаружил бы отчасти самое происхождение. Тем более казался мне необходимым такой словарь, что посреди чужеземной жизни нашего общества, так мало свойственной духу земли и народа, извращается прямое, истинное значенье коренных русских слов — одним приписывается другой смысл, другие позабываются вовсе».

Не грех вспомнить, что подобный же процесс ярко проявляется и в наши дни, многие ответственные слова приспособлены к весьма частным явлениям, под влиянием которых приобрели достаточно сомнительное звучание, накладывающее особый оттенок и на многообразное единство, заключенное в самом таком слове. Так, за последние 20–30 лет словарь «Новые слова и значения» отмечает, например, только одно новое значение, связанное со словом дружба: «дружба – советский парный танец», наряду с и-ха-ха, ча-ча-ча, инфизом, шейком и т. д. Лишь одно новое значение и у слова добрый («бюро добрых услуг»), и у народный («народная дружина»), сообразить («на троих») и т. д.

Вообще основной фонд новых «собственно русских» слов (а он, как мы говорили, невелик в сравнении со словами заимствованными) во многом пополнился за счет понятий подобного рода: женатик, забегаловка, перекус, прошвырнуться, разложенец, речуга…

Многие коренные русские слова толкуются в словарях (да еще предназначенных в качестве пособия для учителей) весьма своеобразно. Возьмем хотя бы слово закадычный. «Краткий этимологический словарь русского языка» (М., 1971) объясняет: «Закадычный. Собств. русск. Образовано путем суффиксации предложно-падежной формы за кадык на базе словосочетания залить за кадык — «напиться водки». Закадычный друг, приятель — первоначально «собутыльник»; значение «задушевный, искренний» вторично». За подобными толкованиями естественно встает и картина особого, «собственно русского» бытования, народного сознания, мироотношения. Правда, авторы словаря почему-то сочли лишним упомянуть и такую деталь: по древнейшему, идущему еще с языческих времен, народному верованию, за кадыком – местопребывание души человека… А ведь такая «справка» многое меняет в понимании характера народного бытия, отраженного в слове, не правда ли?

В том же словаре его составители сочли необходимым объяснить, например, и слово пасха: «Заимств. из ст. – сл. яз., в котором оно усвоено из греч., где pascha восходит к др. – еврейск. pesach (название праздника в память избавления евреев из египетского рабства)». Если уж признать важность для школьников (а пособие для учителей, безусловно, имеет в виду школьные потребности) знать, «откуда есть пошла» пасха, то так ли уж верно объясняют суть этого явления авторы? Неужто они и впрямь убеждены, что пресловутое «избавление» на многие сотни лет могло бы стать основой для общенародного (а в нашу пору – простонародного) праздника? В словаре объясняется немало слов с пометой «собственно русское», типа: разлюли-малина, размозжить, рыпаться, рявкать, разэтакий и т. и. (беру сейчас только слова на р), но не нашлось места для слов: Родина, Россия, Русь, русский… Вот араб, негр — пожалуйста. Может быть, такая «избранность» и не вызвала бы особой тревоги, мол, авторы выбирали для объяснения лишь малопонятные слова, ан нет же. В аннотации к словарю читаем недвусмысленное: «Назначение этимологического словаря – дать ответы на разнообразные вопросы о происхождении слов… объяснено свыше 7 тысяч наиболее употребительных в нашем языке слов».

Да столь ли прозрачно для учеников (и только ли учеников!) происхождение слов: Русь, русский, Москва?.. Ведь даже и в «наиболее полном» из сегодняшних справочников – в семнадцатитомном академическом «Словаре современного русского литературного языка» найдем просто-таки удивительную справку: «Русь. Наименование восточнославянской народности… Летописи придают им имя варягов… коим обозначают они… обитателей Скандинавии, отличая в числе других варяжских народов отдельный народ: Русь…» Вот и пришлось бы, видимо, папаше, как человеку ученому, просветить совсем юного недоросля: «По-русски, дружочек, это значит по-скандинавски, то есть не по-русски значит…»

С подобными толкованиями встречаешься нередко. Нельзя сказать, чтобы оставались они незамеченными. Нельзя сказать, чтобы не раздавались гневные голоса против некоторых «ученых папаш», объясняющих не одному, а миллионам, что есть что и откуда что пошло, да воз и ныне там.

Когда мы говорили о семнадцатитомном словаре, мы не случайно заключили в кавычки «самый полный». Словарь этот содержит 120 480 слов. В четвертом издании словаря Даля их около 220 000. А это значит, что около половины сокровищницы русского (и прежде всего народного) языка осталось за пределами «самого-самого» из сегодняшних собраний.