Michael Berg - Веревочная лестница Страница 55

1998

Смысл выдыхается, строчки мертвеют,

полагает Александр Кушнер в своей книге «Тысячелистник»

В застойную эпоху Кушнер был самым несоветским поэтом среди советских, самым свободным среди несвободных, неразрешенным среди разрешенных и неофициальным среди официальных. И, конечно, наиболее культурно вменяемым в атмосфере советской культурной невменяемости: в его интонации угадывался прочитанный некогда Мандельштам, а еще больше Тютчев и Боратынский, то есть прошлый век без всякого привкуса пролеткульта.

Он не писал верноподданнических посланий к съезду и Дню моряка, не подписывал писем с осуждением Бродского и Солженицына, он вел себя достойно и был, несомненно, белой вороной в суетливой стае черных совписовских воронов. Хороший поэт и, возможно, лучший в Ленинграде, как и Тарковский в Москве, в условиях строгой цензуры, когда нет ни Бродского, ни Пригова, ни Кривулина, ни Шварц, как, впрочем, нет обэриутов, сюрреалистов, Набокова и Борхеса, а есть Софронов, Прокофьев, Доризо и Семен Ботвинник. Больше других Кушнера любили инженеры и женщины — одни за изящное слово и книжность (читай — культурность, то есть за постоянное обыгрывание внеидеологических культурных реалий), другие — за чувствительность, зоркость и поглощенность кротким миром интимных переживаний. Недаром Надежда Яковлевна Мандельштам уверяла, что женщины любят не красивых и умных, а тех, кто ими серьезно занимается. Книжка и чуть влажная от слез подушка — два полюса того, что на советском языке называлось внутренним миром поэта.

Перестройка изменила масштаб: советский либерализм предстал в виде конформизма, лирическая дерзость обернулась законопослушанием, а советское новаторство — архаикой. На попытку Кушнера подружиться с политикой (удачную для беспринципных «инженеров человеческих душ» и неловкую в рамках комнатной эстетики Кушнера) Кибиров едко ответил строчками: «Если Кушнер с политикой дружен теперь, я могу возвратиться к себе!» Нобелевская премия Бродского инициировала желание реанимировать дружбу с опальным поэтом и занять вакантное место — пусть не первого, но хотя бы второго российского пиита (недаром на последней стороне суперобложки новой книги Кушнера приведен отзыв о нем Бродского как об «одном из лучших лирических поэтов XX века»). Однако сужающим и убавляющим сладость похвалы здесь является уточнение — «лирическим», а также иные и многочисленные нелицеприятные отзывы Бродского о Кушнере, в данном случае благоразумно забытые.

«Тысячелистник» — книга о старости и слабости, о конце литературной эпохи. «Я старости боюсь: она стихов не хочет, Стыдится их, брюзжит, а коль сама их пишет, То сна они бледней и выжимки короче, И бледный их узор бесцветной ниткой вышит». Несмотря на полученную наконец-то Государственную премию, Кушнер отчетливо понимает свое положение, против которого не протестует, а с печальным достоинством соглашается. Стихи, как всегда, точны, аккуратны, интимны, осторожно исповедальны и камерны. Каждое стихотворение — парус, ожидающий ветра. Но его нет и, увы, не будет. Потому что ветер, раздувавший паруса Кушнера, — советский литературоцентризм, что-то вроде суматохи в читальном зале поселковой библиотеки, которую почтил своим присутствием настоящий ленинградский поэт. Мойка, Фонтанка, изречения древних, ставшие мотивом для серии стихов и, очевидно, точно фиксирующие границы авторских притязаний: «Трудно выразить общеизвестное» (Гораций), «Не делать зла — и то благодеяние» (Вергилий), «К неизвестному нет влечения» (Овидий), «Нам не пристало падать духом» (Цицерон), с неожиданно беспощадным финалом: «В речах витийствовал, но был пуглив, как муха».

Эссе Кушнера заставляют вспомнить о его первой профессии — учитель литературы средней школы. Сентенции, перемешанные восклицаниями, снисходительно-добродушные ремарки типа «домашнее задание», повторы и признания вроде: «А я не уверен, что характер столь важен для поэта. Он выходит на поверхность, когда дар ничтожен: характером заменяют его недостаточность». Дар Кушнера не ничтожен, а отчетлив, и в русской поэзии он навсегда останется певцом камерной свободы советского интеллигента — трогательной, подробной и малогабаритной.

1998

«Митьки» в законе

Редкий писатель в наше нелитературное время может похвастаться тем, что его книга, вызывая уважение интеллектуалов, имеет одновременно и массовый успех. Еще реже случается, что книга и ее герои популярнее и известнее автора, ну а чтобы герой книги сошел с ее страниц и приобрел свою личную биографию, отчасти совпадающую, а отчасти продолжающую биографию собственно литературную, об этом современный «инженер человеческих душ» не отваживается и мечтать.

Однако именно так произошло с Владимиром Шинкаревым, автором книг «Максим и Федор», «Папуас из Гондураса» и знаменитой антологии «Митьки». В Петербурге в издательстве «Новый Геликон» вышел том прозы Шинкарева, соединивший под одной обложкой все знаменитые сочинения, причина успеха которых до сих пор вызывает споры.

Одни полагают, что все дело в особом ироническом эффекте, возникающем от скрещения андеграундного алкоголизма с дзен-буддизмом, ставшим особенно модным в конце 70-х — начале 80-х, когда и был написан «Максим и Федор». Другие — что Шинкарев, в отличие от Венички Ерофеева, описывает радостное и отнюдь не традиционное русское пьянство, причем без какого-либо намека на раскаянье, освобождая, таким образом, от греха всех пьющих. Третьи — что в образе «митька» проявилась тяга к новому аскетизму — своеобразная реакция на второсортные буржуазные ценности и мутный смог массовой культуры.

Однако на то, что сегодня представляет собой проза Шинкарева, можно взглянуть и иначе. Созданные в первой половине 80-х годов, эти произведения кажутся теперь своеобразным памятником ушедшей навсегда натуре, многострадальному образу советского человека. Шинкарев описал его самым последним, накануне исчезновения и перестройки, когда сам этот образ настолько истощился, что стал прозрачным и сквозь него начали просвечивать контуры общественных и интеллигентских штампов, в том числе и модный среди интеллектуалов дзен-буддизм. Как бы ни старались теперь многие увидеть взаимосвязь между русской духовностью и буддизмом — последний был и остается экзотикой, чем-то принципиально далеким и по большому счету чуждым. Восточная философия, как мы знаем сегодня, не стала ни идеологическим, ни религиозным основанием русской жизни; Шинкарев достаточно точно зафиксировал другое — обреченность, истощенность, изумительную иллюзорность всего советского, последний вздох советского человека, у которого не осталось сил не только делать вид, что он строит коммунизм, но и просто жить.

Перерождение советского человека произошло на наших глазах; интуиция Шинкарева помогла ему предвосхитить результат метаморфозы: куколка высохла, рассыпалась, и из нее выпорхнула бабочка — большая, неуклюжая, забавная, как ребенок, и говорящая на языке неандертальца или Эллочки-людоедки, перемежая эти «дык», «елы-палы», «браток», «сестренка» с цитатами из запомнившихся популярных советских телесериалов.

Рождение «митька», а точнее, «митьков» — ибо «митьки» стали плодиться на глазах (все, как прототип Митя Шагин, в кирзовых сапогах и тельняшках), — это не просто творческая удача. Как тут не вспомнить знаменитых критиков «натуральной школы» ХIХ века с их фирменным лейблом «тип». Но Шинкарев действительно создал тип первого постсоветского человека, в некотором смысле первого «нового русского», почти не умеющего говорить, но еще по-детски доброжелательного, непритязательного, любящего поесть и поиграть с людьми, со слезами почти искреннего умиления на глазах воспринимающего любое явление действительности.

Поначалу появление «митька», а потом и почти сразу одетых в тельники «митьков» озадачило окружающих и действительно дало повод рассматривать их в духе времени, как «молодежное неформальное объединение». Перестройка, появление неокапиталистического общества, куда более сложного, чем советское, с его знакомой иерархией, вызвало отчетливое ощущение недоумения и протеста: сложности противопоставлялся социокультурный примитив, оказавшийся родным большому числу именно молодых людей. Сам Шинкарев — создатель постсоветской Галатеи с бородой, не просыхающей от пива и портвейна, был, похоже, удивлен и отчасти уязвлен тем, что его герой ожил и мгновенно расплодился. Как и тем, что его создание почти сразу заслонило создателя; оказавшемуся в тени своего творения творцу ничего не оставалось, как встать в один строй с персонажами.

Но прошло несколько лет, изменилась социокультурная ситуация, и вместе со страной изменился и первый постсоветский человек. «Митьки» стали знамениты и вполне респектабельны, их пустили в Европу, где они прошли курс лечения от алкоголизма и теперь вполне профессионально занимаются всем подряд — пишут картины, выпускают газету, устраивают акции, записывают песни (слова свои, музыка народная).