Отар Кушанашвили - Не один Страница 56

Любимая подлюка

«Ты еще не знаешь, какими мерзкими бывают бабы!» – это не какой-нибудь фармазон мне, бурбон и апаш сказанул, а мой товарищ, утонченный тип, любит песни Леонарда Коэна и живопись Модильяни. «Бабы бывают жутчайшие, подлейшие».

Вообще-то, он один из тех малых, кто может про себя сказать: «Ирония – мой канон» – а тут такая горестная интонация. Как поэта следует судить по его удачам, так и товарищей надо судить (не осуждая) по их реакции на альковные напасти; я оговорился, я хотел сказать: поддерживать. Ну, после такого заявления, да от него, воплощения толерантности, молчать было невежливо. Я спросил, в чем дело, он сначала махнул рукой, а после разоткровенничался. За ничтожными изъятиями, его рассказ и впрямь был не схоластическим монологом о неприятностях мелкотравматического характера, а вполне себе эпической сагой жертвы индустриального общества, где гендерный принцип волнует людей не более чем новое русское кино. Он говорит, значит: «Без меня она так и осталась бы пустым местом, каким была, когда я, борода многогрешная, ее встретил».

Она была студенткою, не семи пядей во лбу, но и не тупицей и, да, обаятельной была, иначе за каким чертом он бы за ней увязался. Она ему не перечила, никакой фанаберии в помине, смотрела ему в рот, и, судя по тому, как он про это говорил, именно это ему более всего в ней нравилось. Я его напрямую об этом и спросил. Отнекиваться он не стал. «Конечно, всегда нравится, когда не артачатся, но ведь она и симпатичной была, на кой мне послушный крокодил?»

Она с жадностью поглощала все новые знания о жизни, не досаждала, он временами даже думал, что она евойная судьба. Связь длилась лет семь, и тут, в 25, она ему и заявляет, что должна была заявить рано или поздно: лет мне, говорит, уже много, надо определяться. Ого, подумал мой несколько чванливый товарищ, а девочка-то созрела, по Земфире, ее теперича не унять. Взор товарища затуманился. «Это жизнь. Кому-то расцветать, кому-то увядать; мне же 45 уж было. А ей замуж было пора». Какое-то время имело место быть помрачение ума, а потом он вдруг и резко: «Нет уж, никому я тебя не отдам». И решил развестись.

Ах, да. Я забыл сказать, что товарищ мой не холостяк, а давным-давно женатый мужичок? Он отчетливо помнит тот вечер: вошел в квартиру, прошел в кабинет, покрутился среди книг и документов, достал сумку, побросал туда кое-чего, громко вздохнул, вздох услышала жена, вошла в кабинет, ласково спросила, чего он такой грустный, улыбнулась, обняла – и стало ему неловко. И только одно его успокаивало: что о молниеносно принятом решении уйти из семьи он не сообщил ни семье, ни «той» стороне. Подружка, говорит, позлилась, но потом дозволила наброситься на себя, как конюху на требуху.

Прошло еще отличных пять лет, исполненных кипучей деятельности на двух фронтах, и она вновь завела ту же пластинку: «Я старею, я так больше не могу, хотя и люблю тебя, дурака…» Он, а куда деваться, перемены принял, они объяснились и соломоново положили: баста. Чертово время и вправду лечит, и он вылечился, но когда она через год позвонила и пригласила на свадьбу «как друга», его шандарахнул инфаркт. Лечился долго.

Вспоминал былое, даже то, как квартирку ей покупал, в центре, три комнаты, как ремонт делал, сам обои клеил… от воспоминаний этих чуть не повредился в уме. «А потом вдруг открылось, что моя родная жена, из-за чувства вины перед коей я ощущал себя мразью, последние лет двадцать спит с моим другом, и это знают все. Кроме меня». Он даже не расстроился, он стал звонить «сторонней» и уже без малого забытой зазнобе. Ну как ты, спрашивает, предвкушая встречу, живешь. Хорошо, та отвечает, живу. Можно, спрашивает мой товарищ, предвкушающий встречу, я приеду вечером? Нет, отвечает хорошо живущая, нельзя, ни сегодня, ни завтра, никогда, так дела не делаются. Он убежден, что она сломала ему жизнь, а я уверен, что девушка, уже женщина, какая, к чертям собачьим, девушка, убеждена в обратном.

Это ведь обычная история про собаку на сене, про то, как от «чувств-с» ум за разум заходит, а любовь – это всегда грусть, но куда нам без любви-то, а грусть мы переживем.

Простые радости среднего человека

Я, например, знаю, о чем на поверку думает самый простой россиянин; он сам мне рассказал.

Вот живет человечек, заставляет себя вставать чуть свет, холит свой садовый участок, грезит о морских закатах, копит деньги на «все включено», дает детям из себя веревки вить, негромко ссорится с женой, смотрит фильмы с Джеки Чаном, мечтает о кубиках на животе и держит в голове 15-е число каждого месяца: банк.

Обыкновенный человек, с которым мы за сутки до генеральной елки сидели в обыкновенном кафе, знать не знает, что государство планирует насчет него, у него нет с государством особенных разногласий, но и родства нет, он просто живет себе, я ж написал выше. У этого человека просто-напросто есть опыт, а опыт ему подсказывает: держись подальше от государства, на изрядном расстоянии, так будет лучше всем, и экономь, экономь, экономь. Забудь об автомобиле, в один прекрасный день ЦБ укажет тебе дорогу в «страну кипящих котлов», так что – «просто живи себе».

У него были убеждения, да вышли, нервы расстроены, он возится с внучкой и ощущает ком в горле: он боится за внучку. Дети – наши талисманы, они хотят в кафе и на каток, и чтоб им купили то, что показывают по телику, вот сердце и разрывается, потому что у обыкновенного россиянина очень часто купить подарок нет никакой возможности. В первую очередь, из-за неопределенности, которая берет за горло и душит. А ну как придется крупу скупать, как перед Новым, когда паникеры-алармисты учинили тарарам, или, того хуже, придется встать под ружье и биться за родную землю.

Вроде самая роскошная из последних зим, особенно красиво было 31-го, не то что о прошлом годе, напрочь испорченном слизью и частыми лужицами, вроде живы же все, здоровы же все, ан покоя-то нет, только снится, а сны рваные, хмурые, пасмурные. А сплин, вступая в реакцию с курсом рубля по формуле Менделеева 40 на 60, дает продукт под названием «мизантропия».

Он, среднестатистический россиянин, не знает значение слова «психосоматика», но он суть воплощение этого слова, психосоматика практически не имеет демаркационной границы с психозом, это одно целое.

Он ненавидит политологов, в каждом из них видя – и попробуй оспорь! – корыстного вруна, в ненастные минуты жесток к себе, упрекая себя за непутевость; в такие минуты, нехорошие, самоедские, ему кажется, что вся его жизнь – это сплошной фальстарт, что он намертво заблудился в этих дебрях, а дети втихаря презрительно считают его неудачником, и это презрение очень скоро перестанет быть эзотерическим. Он глядит на себя в зеркало изучающе и недобро и думает, что жизнь сложилась бы по-другому, будь он не таким бесхребетным.

Но потом он отходит, начинает на все смотреть иначе, в такие минуты он переполнен благостью и хочет обнять и своих, и весь мир. А что? Все живы-здоровы, разве это не главное? Есть участок, домик, ну и пусть, что не хоромы. Свой.

Государство говорит простому человеку: не стыдно тебе, слизняк, в мире вона что происходит, какие катаклизмы, а ты все о своей скорлупе думы думаешь. И государство, владея такими приемами в совершенстве, добивается своего: человеку становится неловко от того, что свой земельный участок он ставит выше Родины; человек начинает чувствовать себя мелкотравчатым мещанином.

Но утром, которое всегда мудренее давешнего самокопания, надо идти за хлебом и водой, а с полудня для распрекрасного вечера надо начать топить баню, а баня, вода и хлеб важнее, пардон, конечно, государства. И солнышко светит, и детский смех звучит, и бабушкина воркотня. И уходит страх, только, пусть ненадолго, чувство, что все не так уж плохо. Вы спрашиваете, как зовут моего героя, среднестатистического россиянина? Вот чудаки, я ж про вас писал.

Рептилии крадут шоколадки из супермаркета

Итак, забег начался! В противоположность вам я все это время работал и, пока вы опустошали холодильник и емкости и ворошили кочергою камин, писал, читал, слушал, выступал.

Ключевые слова тут – «читал» и «слушал». То, что о нас говорят, следственно, думают в мире.

Все это, конечно, ускользает от однозначных интерпретаций, и очень часто публикации и передачи о нас, как говорят в театральных кругах, «сверкают театральными интонациями» и выдают в авторах людей, слишком уж склонных к эффектному радикализму, но!!!

Не забывайте, нам этот год, как ни грустно об этом говорить, придется жить в гордой противофазе с огромной частью временами и местами цивилизованного мира, и нам придется свыкнуться с мыслью, что нас будут терзать неправильными интерпретациями, смотреть на нас глазами, полными если не неприязни, то недоумения, граничащего со скепсисом. Нас будут изучать на просвет, к нам будут придирчивы, возможно, над нами даже будут подтрунивать.

Не то чтобы нас терпеть не могли, но выбор новостей из России свидетельствует о том, что нас там полагают странными, очень гордо несущими на себе эту странность. Вот о чем весь январь говорили и писали о нас на Западе.