Юрий Жуков - Из боя в бой. Письма с фронта идеологической борьбы Страница 56

В окно вдруг влезает мойщик стекол — ему понадобилось зайти в уборную. Он не обращает ни малейшего внимания на связапного человека: то ли еще он видел, промывая окна домов!

— Когда‑нибудь я напишу об этом книгу — «Вещи, которые я вижу в окнах», — говорит он. — До чего дошла страна… Философия!.. Обязательно напишу книгу…

Он не спешит вернуться к своему делу. Устраивается У телевизора и вместе с парнем, готовящимся застрелить президента, глядит, попивая виски связанного хозяина,

передаваемую с аэродрома церемонию встречи «высокого гостя». Звучит записанная на пленку речь Джонсона.

Мойщик окоп отпускает нелестные замечания в адрес президента. Тогда парень с винтовкой предлагает ему выстрелить. Тот отмахивается:

— Все так сложно… У меня один сын с охотой воюет во Вьетнаме, а другой в Чикаго протестует против этой войны. Кто из них прав, неизвестно. К черту все эти разговоры! Ты вот книжки читаешь, а я тружусь…

И вот финал: с улицы доносятся ликующие крики: едет президент. Парень с винтовкой подходит к окну, но выстрелить не успевает: там, на улице, уже началась пальба — слишком много охотников застрелить президента. Потом все стихает, и доносится рев уходящей полицейской машины…

Я, конечно, отнюдь не в восторге от этой пьесы, в которой пемало идейной путаницы, отражающей умонастроения анархиствующей американской молодежи. Ее символика до многих зрителей не доходит: одни воспринимают сюжет буквально, как рассказ о реальном покушении на президента, другие рассматривают эту пьесу как своеобразную комедию. Но при всем том в ней нельзя не видеть острое проявление духовного бунта против социальной системы, которую автор ненавидит настолько, что хотел бы расстрелять ее своими горячими словами.

И еще одно замечание: наиболее убедительно и рельефно автором изображена фигура мойщика окон, этого — к сожалению, во многом типичного — среднего американца, который видит грязь и подлость окружающего его мира, все более отчетливо осознает, что дальше так жить нельзя, но не решается включиться в борьбу за перемены; «Все так сложно… К черту эти разговоры!»

Цена напрасно прожитой немзни

Средпий американец но хочет думать над «сложными вещами», он все еще пытается отдалить от себя час решений, которые ему рано или поздно придется принимать. Он все еще надеется на чудо: вот придет более разумпый

президент и все образуется; вот найдутся толковые люди п наведут порядок, а мое дело сторона. Однако неумолимое развитие социальных противоречий, его логика оставляют все меньше и меньше пространства для тех, кто предпочел бы удержаться на нейтральной позиции. Жизнь заставляет американца думать. Трудные проблемы обступают его со всех сторон. И среднему американцу волей–неволей приходится отказываться от удобных иллюзий, которыми он усыплял свою совесть на протяжении десятилетий.

В этой связи мне хотелось бы привлечь внимание читателей к мужественной пьесе Артура Миллера «Цена», которая была опубликована в журнале «Иностранная литература» и поставлена несколькими нашими театрами.

История, о которой повествует Миллер, на первый взгляд чрезвычайно проста: два брата — сержант полиции Виктор (он не смог получить образования, так как помогал отцу, разорившемуся в годы кризиса) и преуспевающий врач и ловкий делец от медицины Уолтер — встречаются в мансарде идущего на слом дома, чтобы договориться о продаже наваленной там старой мебели, — в этой мансарде прошло их детство. Престарелый оценщик Грегори Соломон торгуется с братьями. Но у этой истории есть глубокий социологический и даже философский подтекст, о котором очень хорошо сказал в своем предисловии к переводу пьесы Константин Симонов:

«Разговоры вертятся вокруг продажи и оценки этой мебели, но в драме речь, разумеется, идет не об этом. Речь идет об оценке той жизни, которую прожили оба брата в условиях современного американского общества,

0 подлинных и мнимых нравственных ценностях и о том, как дорого обходится человеку стремление оставаться самим собой. Эта драма, на мой взгляд, содержит глубокий критический анализ многих устоев того общества, на материале жизни которого она написана. А вместе с тем она полна веры в нравственные силы и нравственные возможности человеческой личности, не желающей капитулировать перед жизнью, как бы пи была она тяжка и сложна» [57].

Я видел эту пьесу па Бродвее в Театре Сорок шестой улицы, она была отлично поставлена режиссером Улу

Гросбардом на средства продюсеров Роберта Уайтхеда и Роберта Даулинга, которые обычно оказывают под держку наиболее важным спектаклям, становящимся событием сезона. Сейчас, когда пишутся эти строки, труппа Гросбарда показывает «Цену» в Лондоне. Новая пьеса Миллера и постановка ее в Театре Сорок шестой улицы привлекли к себе внимание во всем мире, и в парижской газете «Фигаро», например, я прочел 13 фев раля 1969 года такие строки ее нью–йоркского корреспондента Лео Соважа:

«Это самое сильное, самое человечное, самое привлекательное произведение искусства, какое появлялось на сцене Бродвея в течение многих театральных сезонов».

Поскольку текст «Цены», полностью опубликованный в «Иностранной литературе» в русском переводе, находится в распоряжении читателей, я избавлен от необходимости излагать содержание этой пьесы. Подчеркну лишь, что ее представление в театре по сути дела вылилось в беспощадный суд пад американским обществом, американской семьей — над всем духовным укладом Америки. Один за другим рушатся мифы о его благообразии.

Наивный Виктор, боготворивший своего отца, который обанкротился и очутился, что называется, на мели, бросил учебу и поступил на службу рядовым полицейским, чтобы как‑то поддержать его материально, хотя ему оставалось совсем немного до окончания университета. Он так и остался неучем, и жизнь его была сломана.

Отец благосклонно принял эту жертву. Но вот сейчас выясняется, что он припрятал‑таки часть своего капитала — целых четыре тысячи долларов, пустив их в оборот при помощи второго сына, Уолтера. Если бы он дал из этих средств пятьсот долларов Виктору, тот закончил бы высшее образование. Но что значат отцовские чувства рядом с жаждой наживы?

Уолтер, повторяю, был в курсе всего этого. Именно поэтому он отказался помогать отцу — посылал ему всего пять долларов в месяц. Но Виктору ничего не сказал — пусть живет своим умом как знает. И вот только сейчас, когда жизнь обоих уже идет к закату и ничего исправить уже нельзя, Уолтер пренебрежительно открывает истину брату:

— Он тебя эксплуатировал… Теперь ты видишь, какая это была нелепость — вся твоя преувеличенная возня с ним? Не говоря о том, чего тебе это стоило!

Уолтер, с точки зрения среднего американца, неплохо выпутался из этой невеселой истории. Отказавшись помогать отцу, он сумел сделать карьеру и преуспеть в бизнесе: заработал немалые деньги иа своей клинике и домах для престарелых. («На стариках зарабатывают большие деньги, — поучает он брата. — Это не трудно понять: дети не знают что делать, дети в отчаянии — куда им сбыть престарелых родителей?») Но какова опять- таки цена всему этому успеху?

— Когда‑нибудь, — с горечью говорит Уолтер, — все равно наступает момент, когда ты понимаешь: нет, не ты сделал все, что хотел в жизни, а жизнь сделала с тобой все, что хотела, превратив тебя, человека, в еще одно приспособление для извлечения денег из других людей. И постепенно все глупеешь… Мне казалось, что главное — забраться на самую верхушку, а кончилось тем, что я завяз в болоте успеха и чековых книжек…

Зрителю начинает казаться, что прозревший Уолтер умнее, дальновиднее и даже честнее своего неуклюжего, наивного брата, который зря ухлопал двадцать восемь лет жизни на рутинную и бесперспективную карьеру полицейского сержанта, утешая себя тем, что это цена выполнения сыновнего долга перед отцом, который оказался таким эгоистом и хитрецом.

Но Артур Миллер идет еще дальше в разоблачении лицемерия и двуличия американского уклада жизни. Он показывает, что и в этот час решающего объяснения о цене прожитой жизни оба брата хитрят, пытаясь показать друг другу себя лучше, чем они есть. И их как‑то можно понять: им невыносимо тяжело признать, что жизнь пролетела зря.

Уолтер, оправдываясь, обвиняет систему, общество, весь окружающий мир:

— Разве, когда нас воспитывали, нас учили верить в людей? Чушь! Нас учили добиваться успеха — вот как Нас воспитывали… Здесь не было любви, не было верности. Здесь вообще ничего не было, кроме взаимного денежного соглашения… Я всегда хотел только одного: заниматься наукой, а превратился в высококвалифицированную болеизлечивающую деньгоделательную машину.

А ты, который всегда боялся вида крови, чем ты занимаешься? Ты полицейский — это самая собачья профессия, которую можно себе представить. Мы выдумываем себя, Вик, выдумываем, чтобы откреститься от той правды, которую мы знаем. Ты выдумал себе жизнь–самопожертвование, жизнь–долг, но нельзя защищать то, чего никогда не было.