Георгий Гуревич - Древо тем Страница 56

– Молодая она еще, мало в жизни видела, – возражал я. – Влюблена, погружена в любовь, ничего знать не хочет, сегодня счастлива, думает, что так и будет всегда. А люди зрелые все отдали бы за молодость. Ну если не все, подавляющее большинство.

– Если бы люди хотели бессмертия, они бы поддержали твоего молодого доктора, – сказал Бхага. – А то ведь он мыкается по канцеляриям, прошения подает в сотом варианте: «Позвольте мне, пожалуйста, разрешите попробовать найти путь для вечной вашей молодости».

– Раскачиваемся мы долго, – вздохнул я, вспомнив главный свой грех. – Откладываем все. Натуру человеческую менять надо.

– Ну и меняйте. Кто мешает?

И тут я подумал нечаянно – такая мелькнула у меня непрошеная, черновая, необработанная мысль, – подумал я, а почему это Бхага отказывается от всех моих предложений. Сам же поставил вопрос четко: «Что вы, люди, хотите от меня?» Я называю одно, другое, третье… И ни разу не услышал; «Сделаю!» На все находятся возражения, уклончивые сомнения, опровергающие примеры. Полно, да хочет ли Бхага выполнить мои пожелания? И главное: может ли? Вот возится он с человеком миллион лет с лишним, копается как неумелый скульптор, что-то отсекает, а что-то пришлепывает. Методом «тык» работает: получится – не получится? Заблудился в трех соснах. Тоже мне бог!

Подумал я такое и перепугался. Вспомнил, что Бхага читает же мысли, читает всякие: черновые, грубые, необработанные, не облеченные в деликатную форму. А как выразить их, чтобы не обиделся? Или не выражать вообще? Промолчать? Может, и не заметил.

С опаской глянул я на него исподлобья. Брови сдвинуты, морщины на лбу, но кажется, лицо не гневное. Скорее усталое, даже грустновато-усталое, подавленное. Можно понять его: миллионы лет трудов, а венец творения так и не получился.

И сразу вспомнилось, то ли вспомнилось, то ли сам Бхага повторил мне сценку из своей молодости. Вот в конце мезозоя боги-юнцы, многообещающие отличники принимают дела у старого динозаврово-го бога, «отстраненного от должности, как не справившегося со своими обязанностями». Что-то он пытается объяснять, ссылается на земные трудности, делится опытом во имя самооправдания. Но не очень слушают его самоуверенные преемники: остролицый горбоносый Дьява, с трудом сдерживающий ироническую улыбку, и молодцеватый Бхага в белом мундире с начищенными пуговицами, образцовый выпускник школы богов.

– Молчал я из вежливости, – говорит затем Дьява другу-сопернику. – Жалкий старик, болтает пустое, время тянет. Если провалил дело, надо хоть уходить с достоинством. Ни единого слова я не запомнил, все ерунда. Выжечь, забыть и все начинать заново.

Бхага все же добрее, хоть и выглядит простецким рубакой, строевым офицером.

– Нет, я слушал внимательно, – говорит он. – Уловил и рациональное зерно. Надо вписывать разум в здешнюю живую природу, а не создавать среду заново. Так будет и быстрее и легче.

– Легкой жизни захотелось, – кривит губы Дьява. – Начнешь легко, потом наплачешься. Запутаешься в противоречиях и зря потеряешь миллиончик лет. Все равно придется освобождать планету. Ты меня позови, я чистенько подмету, пройдусь нейтронами по всей поверхности, ни одной биомолекулы не оставлю.

– Может быть, Дьява и был тогда прав до некоторой степени, – вздыхает Бхага. – Жалко все-таки!

Конечно, жалко ему: себя жалко, трудов своих жалко, наверное, и нас всех жалко: столько возился с нами, столько души вложил. Да… запутался. До того дошел, что человека позвал на совет.

– Неужели нельзя придумать что-нибудь? – вырвалось у меня.

– Вот и придумай. Говоришь, что люди хотят быть лучше. Может, и хотели бы, но не очень стараются. Ты предложи такой стимул, чтобы старались, рвались бы к совершенству.

– А зачем же обязательно стимул? Нельзя без стимула? – брякнул я.

Последовала пауза. Видимо, такая постановка вопроса была новинкой даже для Бхаги.

– Без стимула не получается, – произнес он задумчиво. – Тело-то у вас от обезьяны, оно тормозит разумное, если стимула нет. И сносит вас все время на стимулы ради стимулов: наслаждение без размножения, не любовь, а игра в любовь, красота ради красоты, спорт ради спорта, власть ради власти, деньги ради денег. Какие же стимулы придумать вам, чтобы вы стремились приблизиться к богам, какие плетки, какие пряники9

– О Господи, Господи! – воскликнул я. – Уж если ты повел со мной разговор на равных, позволь противоречить. Ты хочешь, чтобы мы стали товарищами богов, богоравными, тогда зачем же такой снисходительный подход: даю этакий стимул, даю другой стимул, кнут, пряник, отшлепаю, конфетку суну. Нет, мы не обезьяны, нет, мы не собачки дрессированные, не капризные детки-несмышленыши. Мы взрослые люди, в конце концов, и разговаривай с нами, как со взрослыми, объясни по-человечески, мы поймем, что требуется. Мы же в жизни умеем делать, что НАДО, умеем терпеть, сдерживаться, подавлять сиюминутное, даже если сию минуту голодно, холодно, даже если боль невыносимая, даже если смертельно опасно…

– И больно, и смертельно опасно? – переспросил он.

– Ты же сам знаешь. Привести исторические примеры?

– Бывало, – согласился он. – Шли на жертвы и даже напрасные.

– Но ты сделай так, – тут же я внес поправку, – так сделай, чтобы «Надо» доставляло удовольствие, чтобы люди не скучали бы, не ворчали бы, взбираясь на новую ступень, чтобы ликовали, как… – я поискал пример, – как мать ликует, возясь с младенцем. И ничего ей не противно, не жалко отдать, все радостно… Если мать нормальная, – добавил я все-таки.

– И ты уверен, что люди поймут «Надо»? – переспросил он.

– Безусловно. Разумные люди понимают слова.

– И захотят совершенствоваться, менять свою человеческую натуру?

– Захотят. Если не все, то подавляющее большинство.

– А не следует ли спросить это подавляющее большинство?

– Как ты спросишь? Референдум объявишь? Анкету разошлешь?

– Спрошу. Есть у меня такая возможность, – усмехнулся он.

Я ждал, в уме уже составляя параграфы анкеты.

– Кажется, ты говорил, что хотел бы пожить еще на Земле? – спросил он неожиданно с подчеркнутой небрежностью.

– Конечно, хочу. Еще как! Очень даже хочу.

– Ну и живи!

Я вопросительно глядел на Бхагу. Что он имел в виду, этот мнимо-бородатый, мнимобровастый, мнимоседой квази-Саваоф. Что означает: «Ну и живи!»

И тут борода и суровое лицо, вся могучая фигура на простецком деревянном троне стала как-то блекнуть, словно при отключении телевизора. В лицо мне дунул сильный ветер, я зажмурился и почувствовал, что меня куда-то тащит задом наперед, тянет и всасывает в темную дыру, а за ней знакомый уже колодец, с мокрым от сырости срубом, заляпанным блестящими слизистытыми грибами. Бревна замелькали быстрее-быстрее-быстрее, меня несло вниз. Куда?

В узкую, крашенную маслом в светлый цвет реанимационную, где над кем-то, прикрытым серым одеялом, склонялся молодой доктор.

Сначала я увидел его спину и почти одновременно – лицо. Лицо выражало брезгливую нерешительность. Ему предстояло сказать: «Ничего не поделаешь, летальный исход». Но очень уж не хотелось произносить эти беспомощные слова.

Сестра взяла лежащего за руку. «Пульса нет», – вздохнула она и с жалостью посмотрела на молодого доктора. Не лежащего, а доктора жалела она, понимала, как неприятно докладывать будет ему о летальном исходе на дежурстве. А тому, что под серым одеялом, было уже все равно.

– Четвертый случай на этой неделе, – сказала сестра, утешая доктора. Дескать, служба такая, у всех неудачи.

Доктор нерешительно протянул руку, приподнял лежащему веко, чтобы убедиться, что зрачок не реагирует на свет. Это было не больно, но неприятно. Неприятно же, когда чужие пальцы тычут тебе в глаза: я отвернулся чуть.

Врач отшатнулся. Сестра всплеснула руками.

– Ну, доктор, вы просто маг и волшебник, – воскликнула она, глядя на него влюбленными глазами. – Обязательно опишите этот случай в своей диссертации.

И вот я живу.

Случай мой действительно описан в диссертации, кто сомневается – может проверить. Живу. Хожу. Спрашиваю:

– И как же мы хотим жить? И какими хотим быть? И все ли считают разумным то, что я назвал разумным? И сами войдем в разум или так и будем ждать второго пришествия?

Слова говорю. Доходят ли?