Michael Berg - Веревочная лестница Страница 58

Ерофеев говорит об опровержении идей гуманизма, о крахе философии надежды, но если внимательнее рассмотреть философскую подоплеку «другой литературы», составляющей основной корпус текстов «Русских цветов зла», то окажется, что она (эта подоплека) проявляется в естественной реакции на пафосное и фальшивое прославление добра с огромными кулаками, на откровенный цинизм под маской «оргии гуманизма» (А. Платонов), оказавшейся идеологическим прикрытием для советской литературы. Да, откровенное морализаторство подпадает под неписаный, но санкционированный обстоятельствами (ходом истории и художественного процесса) запрет. Но не более того — никакого каждения злу, никаких дьявольских козней.

«Другая литература» просто разрушила чистоту применения известной советской сентенции, словосочетания, до сих пор по инерции кочующего из одной помпезной формулы награждения в другую — «за достижения в области литературы и искусства». Эта формула разъединяла литературу и искусство, и позволяла полагать, что «поэт в России больше, чем поэт», а литература больше искусства благодаря факультативным, дополнительным измерениям учительства, наставничества, проповедничества. «Вторая литература» всего лишь попыталась стать просто искусством, более-менее чистым. И при чем здесь — «цветы зла»?

Но все не так просто, как кажется. Можно, конечно, увидеть, как само понятие искусства вырастает из суммы приемов, искусного чередования и нарушения норм ожидания и соответствия им. Но искусный, искушенный и искуситель слова одного корня «искус». Не только — проба, опыт, попытка, но и соблазн, прельщение, искушение. А главный художник-искуситель — Вельзевул, Воланд, дьявол, сатана. И конечно, для тех писателей-гуманистов, для кого смысл литературы не в искусстве, а в дополнительной координате учительства (как и профессия писателя — синоним не холодного слова «художник» или «мастер», а теплого, строгого и авторитетного — «учитель»), те, кто лишил их этого столь долго лелеемого статуса, не кто иные, как бесы, и уж точно — «цветы зла». Для гуманистов-западников — русские «цветы зла», для гуманистов-патриотов — нерусские, но посеянные на русском поле коварной рукой Дяди Сэма.

Только в этом смысле «крушение гуманизма» синонимично «поминкам по советской литературе» и указанию на «место критики». Трудно не согласиться с тем, что цена, которую пришлось заплатить за право литературы быть просто искусством, действительно высока — бесповоротный уход из огромного читального зала по имени Россия того массового читателя, для которого весь смысл чтения традиционно содержался в разнице между литературой и искусством, в этом двугорбом верблюде, хотя после вычитания подчас оставался только горб. «Другая литература» (вкупе с общественными обстоятельствами, скажем, в виде прозрачных государственных границ) заплатила сама и заставила заплатить других по слишком большому счету. Конечно, эта антология современной прозы — «Русские цветы зла»; но для тех, для кого тождество литературы и искусства кажется по крайней мере исторически обусловленным, — так, цветочки, не то чтоб полевые, но уж точно не кактусы какие-то и не ядовитая цикута. Но — вспомнив о принципах круговой композиции и о другом названии цикуты «вех», трудно не согласиться, что «Русские цветы зла» — это веха. Или — вехи. Можно и с маленькой буквы.

1997

Еще раз о телевизионной кулинарии

Кулинарный рецепт приготовления такого пикантного блюда, как клюква в сахаре, прост. Требуемое сочетание кислого и сладкого достигается соединением двух ингредиентов — клюквы и сахарной пудры, от клюквы требуется только одно — чтобы она была свежей и крупной, а сахарную пудру каждый кулинар добавляет, как говорится, по вкусу. Телевизионные рецепты приготовления этого блюда куда многообразнее: во-первых, надо подобрать достойные кандидатуры на роль клюквы, а для этого одного вкуса мало, необходима еще фантазия и широкий кругозор. Во-вторых, чем сластить — тоже проблема выбора, так как сладкое вчера кажется кислым сегодня, а просто лить патоку без разбора не годится, пропорция будет нарушена и эффект пикантности исчезнет.

Свой фирменный рецепт продемонстрировал Леонид Парфенов, показав в субботу первую в этом году серию «Намедни-66». И попал почти в десятку. Широта кругозора впечатляет собранным в итоге урожаем, все ягоды крупные, как на подбор, лишь одна, кажется, крупнее — суд над писателями Синявским и Даниэлем. Чего стоит одна фигура Михаила Шолохова на трибуне XXIII съезда КПСС и его давно и многократно растиражированные сетования на слишком мягкий приговор этим «оборотням от литературы». Но самое главное — формула тождества, в соответствии с которой все равно всему: хунвэйбины — «ушастому “Запорожцу”», лагерный срок — украшениям из янтаря, Кижи — автору «Тихого Дона».

В кулинарной книге блюдо Парфенова получило бы название постмодернистской клюквы в сахаре. Полномочия выбора — что считать сладким, а что кислым, — делегированы зрителям. Зритель вправе все эпизоды интерпретировать как клюкву или, в зависимости от политических пристрастий, одни эпизоды отнести к разряду кислых, другие — сладких. Факультативная сладость — комментарии самого ведущего, его лексика, тон, кажется, принципиально беспристрастный, но с затаенной усмешкой, которую, однако, ведущий всегда гасит, просто открывая в нужных местах рот.

В свое время Александр Чижевский установил зависимость между 12-летними циклами активности Солнца и явлениями в биосфере. Революция — в 1917 году, коллективизация — в 1929-м, война — в 1941-м, смерть Сталина — в 1953-м. 12 лет отделяют 1966-й и 1978-й — процесс над Синявским и Даниэлем и выход в свет альманаха «Метрополь». Кажется, ничего не изменилось: примерно один и тот же состав хора спел гневную песнь осуждения сначала Абраму Терцу и Николаю Аржаку, а затем «Метрополю». Существенной, однако, представляется не только принципиально более мягкая кара разгневанных властей — вместо суда и тюрьмы последовало исключение двух «метропольцев» из членов Союза писателей. Забавно другое — за 12 лет кислое и сладкое поменялись местами.

Эту рокировку зафиксировал Олег Шкловский в передаче из цикла «Как это было», посвященной двадцатилетию многострадального альманаха и показанной на ОРТ через полчаса после «Намедни». Жанр модный — судебное заседание. Зрители, как и полагается, за загородкой, а судья-ведущий приглашает в зал свидетелей, которые, огласив свои показания, остаются в зале на специальных скамьях. Наличие двух скамеек выдает очертания первоначального замысла — поочередно заслушать свидетелей защиты и обвинения, а затем торжественно зачитать приговор. Его оправдательный характер предсказать было нетрудно, как, впрочем, и то, что в процессе реализации замысел будет неизбежно подвергнут коррекции, так как свидетелей защиты судья легко нашел в среде самих участников и составителей альманаха, а вот желающих стать свидетелями обвинения, увы, оказалось мало. Из тех, кто некогда заклеймил эту антисоветскую акцию, пригласили только Виктора Розова, да и он больше защищал, чем нападал, откровенно поведав, как возмутился в свое время реплике, приравнивающей «метропольцев» к власовцам. Единственный и почти нежный укор — слова о ложке дегтя в этой бочке меда (кто, по его мнению, сыграл роль дегтя — Виктор Ерофеев или Евгений Попов, известный драматург не пояснил).

Ни Григорий Бакланов, ни Евгений Сидоров (из длинного списка гонителей), естественно, так и не появились, а вот главный тогдашний идеолог от литературы Феликс Кузнецов ограничился заранее записанным интервью, в котором популярно объяснил, что авторов «Метрополя» он ценил всегда, а избежать хотел одного — шумихи. Замысел суда стал трещать по всем швам, вместо войны — чуть ли не братание, вместо выверенных пропорций кислого и сладкого — одно сладкое, во всевозможных оттенках. Давно сладкой, даже сладостной — по крайней мере для участников — стала сама история альманаха «Метрополь». Что-то вроде праздника со слезами на глазах или, точнее, праздника, который всегда с тобой. Потому что о каких, собственно, слезах может идти речь, когда «Метрополь», даже если задумывался иначе, стал ослепительно успешной рекламной акцией, где роль public relations исполнила зубодробительная советская печать, после чего весь цивилизованный мир зашелся в бурных и продолжительных аплодисментах.

Другая причина явственного дефицита кислого — давно ставшее традицией терпимое отношение к нравственному несовершенству тех писателей, которые в процессе перестройки громко заявили о своем латентном либерализме и тут же пополнили ряды пострадавших от репрессий и жестокой цензуры. Ну нет у нас института репутаций, нет и в ближайшее время не будет! Ни почтенный возраст, ни многотомные собрания сочинений не являются преградой для наивной формулы извинения: «Я просто не знал всех фактов, вот если бы знал...» И этого вполне достаточно, чтобы сразу после произнесенного скороговоркой объяснения занять почетное место в ряду защитников «прав писателей» и «свободы слова». Так как удобно приспособленная для организации литературного процесса христианская заповедь «Кто без греха, пусть первым бросит камень» на самом деле прочитывается как «Не плюй в колодец, из которого пьешь».