Юрий Селезнев - В мире Достоевского. Слово живое и мертвое Страница 59

Все это мы когда-то проходили в школе, учили наизусть. Учили, да и забыли. Отчего же теперь возвращается наша память к забытым словам, отчего волнуют они и сегодня сердце человека конца XX века, эпохи, столь непохожей на те далекие времена, когда Гоголь писал своего «Тараса»? Такова уж неумирающая сила слова истинных писателей.

А голос читающего срывался, но он, видимо, не замечал этого и читал уже и не мне, кажется, а себе, читал, как читают послание другу. И вспомнились слова Гоголя из его письма Жуковскому: «Такие открываются тайны, которых не слышала дотоль душа…» Гоголь знал цену возносящей силы лиризма своего слова и верил, что «пройдет эта речь уже насквозь всю душу и не упадет на бесплодную землю». Меня не удивила эта взволнованность современника словом Гоголя, словом, которому уже более полутораста лет. Скорее, увиделось в этом нечто закономерное, связанное с глубинными процессами, происходящими в сознании нашем. Небывалое, поистине всенародное возрождение в наши дни интереса к классике и, конечно, к творчеству Гоголя – явление замечательное, далеко еще не осмысленное и не оцененное нами вполне. А Гоголь тем временем продолжал говорить с нами «через века»:

«Нет, братцы, так любить, как русская душа, – любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал бог, что ни есть в тебе, а… – сказал Тарас, и махнул рукой, и потряс седою головою, и усом моргнул, и сказал: – Нет, так любить никто не может!..

Но у последнего подлюки, каков он ни есть… есть и у того, братцы, крупица русского чувства. И проснется оно когда-нибудь, и ударится он, горемычный, об полы руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело. Пусть же знают они все, что такое значит в Русской земле товарищество! Уж если на то пошло, чтобы умирать, – так никому ж из них не доведется так умирать!.. Не хватит у них на то мышиной натуры их!»

Гений Гоголя был пробужден к жизни эпохой Отечественной войны 1812 года. Великий патриот земли Русской признавался: «Нет меры любви моей к ней»; а отсюда и главный вопрос его к себе: «Как вследствие тех способностей, какие у меня есть, я могу быть нужен и полезен России?»

Имя Гоголя со школьной скамьи связано в нашем сознании с понятием «сатирик» («смех сквозь слезы», «бичующий смех» ит.д. ит. п.), а весь реализм XIX века вошел в историю нашей культуры с эпитетом «критический». Эта сторона нашей литературы слишком хорошо известна. Думается, настало время всерьез осмыслить и другую, главную, созидающую силу слова русских классиков, в том числе и возрождающего «смеха» Гоголя.

«Смех значительней и глубже, чем думают, – писал он сам. – Не тот смех, который порождается временной раздражительностью, желчным, болезненным расположением характера; не тот также легкий смех, служащий для праздного развлечения и забавы людей, – но тот смех, который весь излетает из светлой природы человека, излетает из нее потому, что на дне ее заключен вечно бьющий родник его…»

Какой бы критике, какому бы бичеванию ни подвергали русские писатели определенные стороны своей действительности – главной их целью всегда была правда, а в голом отрицательстве, как мы знаем, правды нет. Правда – в созидании, в творчестве, оттого-то и писателей у нас не случайно называют творцами.

«Реализм в искусстве, – писал Пришвин, – это есть, иначе говоря, путь к правде… Реализм – это, вернее всего, русская школа, тождественная с общим устремлением истории нашей морали в ее движении к правде… Недаром же о Гоголе некоторые говорят, будто всех людей своих он выдумал и заставил всех нас в них поверить. Но есть какая-то истина в этом движении русского искусства к осуществлению правды, что-то вроде решения богов: «Сотворим человека!» И человек был сотворен».

Гоголь прекрасно сознавал высокое и ответственное назначение художественного творчества. «Другие дела наступают для поэзии, – писал он. – Как во время младенчества служила она тому, чтобы вызывать на битву народы… так придется ей теперь вызывать на другую, высшую битву человека – на битву уже не за временную нашу свободу, права и привилегии наши, но за душу… Много предстоит теперь для поэзии – возвращать в общество того, что есть истинно прекрасного и что изгнано из него нынешнею бессмысленною жизнью».

Да, Гоголь бичевал эту «бессмысленную жизнь», но во имя жизни осмысленной он отрицал не Россию, но то, что мешает ее движению, полету «необгонимой птицы-тройки». Он не сводил понятие «Россия» к понятию «официальная Россия». Его патриотизм никогда не был «казенным», «мундирным». Гоголь умел глядеть вперед. Он верил в Россию. И этой своей верой он продолжает оставаться нашим великим современником.

Процесс творческого осознания духовного наследия отечественной классики сегодня, как мы знаем, происходит в неразрывной связи с условиями современной, яростной, хотя порою и скрытой, завуалированной, а потому и более коварной борьбы идей. Классика, и прежде всего русская, все более и более вовлекается в сферу этой борьбы, она становится объектом ее и полем. Формы этой борьбы разнообразны, однако отличительной чертой идеологических установок антисоветской деятельности становится открытая русофобия, враждебность ко всему русскому, которая проявляется, в частности, и в разного рода попытках ревизии, очернительства нашей национальной истории, нашего культурного наследия от «Слова о полку Игореве» и до «Тихого Дона», замалчивания или превратного толкования творчества современных советских писателей, дискредитации их поисков и устремлений.

«Пушкин… сказал, – напоминает нам и сегодня Гоголь, – «слова поэта суть уже его дела». Пушкин прав. Поэт на поприще слова должен быть так же безукоризнен, как и всякий другой на своем поприще… Обращаться с словом нужно честно…» И потому слово русской классики становится ныне особенно весомо. Рожденное из глубин народного духа, оно и само теперь как бы незримо наполняет духовностью сознание современного человека, дает ему истинно высокие критерии и в сознании ценностей сегодняшнего дня.

Слово таких писателей, как Гоголь, было и остается мощным, долговременным оружием в «борьбе за душу», за истинно человеческое сознание, соответствующее задачам и целям нашего общества.

Память о прошлом созидает будущее.

1977

Великая надежда Достоевского

Достоевский. Его любят или ненавидят. И любят, и ненавидят страстно. Его либо принимают, либо отрицают, нередко доходя и в том и в другом до крайностей. Но редко кто находит в себе способность остаться к нему равнодушным. О нем до сих пор спорят так же, как и при его жизни. Даже, пожалуй, еще яростнее, спорят как о современнике, и чем больше времени отделяет человечество от жизни Достоевского, тем более современным осмысливается его творческое наследие для каждого из последующих поколений.

«Достоевский… играл роль огромную в жизни каждого… для кого жизнь есть глубокая трагедия, а не праздник, – писал вождь художников-передвижников Иван Крамской создателю знаменитой Третьяковки, потрясенный известием о смерти Достоевского. – После «Карамазовых» (и во время чтения)… я с ужасом оглядывался кругом и удивлялся, что все идет по-старому и что мир не перевернулся на своей оси… словом, это нечто до такой степени пророческое, огненное, апокалипсическое, что, казалось, невозможно оставаться на том месте, где мы были вчера, носить те чувства, которыми мы питались… Достоевский действительно был нашею общественной совестью…»

«…Опора какая-то отскочила…» – только и сказал Л. Толстой.

Время не изменило, скорее подтвердило и укрепило подобное отношение к Достоевскому, и не только в сознании его соотечественников: «Достоевский для нас сегодня больше, чем поэт, это – духовное понятие, которое вновь и вновь будет подвергаться истолкованию и осмыслению, – сказал Стефан Цвейг, выражая далеко не одно только свое личное впечатление. – Образ русского писателя пронизывает и озаряет сегодня все сферы духовной жизни…»

Действительно, творчество Достоевского – одно из тех эпохальных явлений истории духовного развития человечества, встреча с которыми – всегда событие, потрясающее душу, словно перед вами не просто роман, пусть и гениальный, не просто книга великого писателя, но именно встреча с огромным явлением, оказывающим неоспоримое влияние на самую сущность человека, пробуждающее и направляющее совесть.

Между нами и Достоевским пролегла целая эпоха. И какая эпоха… За истекшее столетие человечество успело пережить такие глобальные по своей всемирно-исторической значимости социальные революции, мировые войны, нравственные потрясения, духовные испытания, что это уже поистине во многом иное человечество, нежели то, современником которого был Достоевский, ибо опыт, обретенный за последнее столетие, равновелик по своей значимости разве что всей предшествующей ему истории человечества. Но и такая эпоха, и такой опыт, оставившие там, в прошлом, многие веками казавшиеся незыблемыми, непреходящими ценности, не только не отдалили нас от Достоевского, но, может быть, только сейчас-то и не вопреки, а именно благодаря этому опыту приблизили или, во всяком случае, приближают нас к пониманию истинного значения Достоевского, писателя-мыслителя, действительно принадлежащего нашей эпохе в гораздо большей мере, нежели той, в которую сам он жил и творил, а будущей, думается, в еще большей, нежели нашей. Таков Достоевский, с гордостью и справедливо считавший себя писателем-реалистом.