Петр Кропоткин - В русских и французских тюрьмах Страница 6

Третье отделение, придворная знать и губернаторы смотрели на новые суды, как на своего роду язву и относились к ним с полным презрением. Масса дел рассматривается в административном порядке при закрытых дверях, ибо судебные следователи, судьи и присяжные, очевидно, являлись бы лишь «помехой» административному правосудию. Предварительное следствие во всех случаях, когда в деле подозревается «политический элемент», производится жандармскими офицерами, иногда в присутствии прокурора, сопровождающего жандармов при обысках и допросах. Этот прокурор, присоединенный к жандармам в голубых мундирах, внутренно презираемый своими сотоварищами, выполняет своеобразную миссию: под видом охранение закона, он помогает беззаконию тайной полиции. Придает её действиям якобы законный характер. Приговор по политическим делам и размер наказание зависит целиком от администрации или от Департамента Государственной Полиции (видоизмененное наименование бывшего III отделение); таким образом тяжелыя наказание – вроде ссылки в полярные области Сибири, иногда на всю жизнь, налагаются лишь на основании донесений жандармов. Вообще русское правительство прибегает к административной ссылке во всех тех случаях, когда нет ни малейшей возможности достигнуть осуждение обвиненного, даже при помощи давление на суде. «Вы ссылаетесь административным порядком в Сибирь, потому что вас невозможно предать суду, в виду полного отсутствия доказательств преступление», – в такой цинической форме объявляется арестованному о его участи. «Вы должны радоваться, что отделались так дешево» – прибавляют чиновники. И людей ссылают на пять, десять, пятнадцать лет в какой-нибудь городишко в 500 жителей, где-нибудь возле полярного круга. Таким образом расправляются не только с «политическими», с членами тайных обществ, но и с религиозными сектантами и вообще, с людьми, имеющими смелость выказать неодобрение действиям правительства, писателями, которых произведение считают «опасными», со всеми «политически-неблагонадежными»; с рабочими, проявившими черезчур большую деятельность во время стачек; со всеми, оскорбившими словесно «священную особу Его Величества, Государя Императора» (а таких, в течении шести месяцев 1881 года насчитывалось 2500 человек)… Вообще, к административной ссылке правительство прибегает в тех случаях, когда, выражаясь казенным слогом, при судебной процедуре можно было бы ожидать «возбуждение общественного мнение».

Что же касается процессов политического характера, то лишь революционные общества раннего периода подпали под закон 1864 года. Позднее, когда правительство убедилось, что судьи вовсе не расположены приговаривать к каторжным работам людей, подозреваемых лишь в знакомстве с революционерами, политические процессы были переданы в ведение особых судов, судьи которых назначались правительством специально для этой цели. Исключением из этого правила был процесс Веры Засулич. Как известно, она была судима судом присяжных и оправдана. Но, по словам профессора Градовского в «Голосе» (позднее закрытом), «всем в Петербурге было известно, что дело Засулич попало на суд присяжных лишь благодаря ссоре между градоначальником с одной стороны, и третьим отделением и министрами юстиции и внутренних дел – с другой; лишь эти jalousies de métier, столь характерные для настоящего положение, дают нам возможность хоть изредка вздохнуть». Говоря проще, придворная камарилья поссорилась между собой; некоторые из её членов решили, что наступил удобный момент для дискредитирование Трепова, который тогда пользовался громадным влиянием у Александра II, и министру юстиции удалось получить дозволение императора передать дело Засулич суду присяжных. Он, конечно, никак не расчитывал на её оправдание, но он знал, что публичность суда сделает невозможным дальнейшее пребывание Трепова на посту петербургского градоначальника.

Опять-таки, вероятно, благодаря jalousie de métier, получило огласку путем суда скандальное дело тайного советника Токарева, генерал лейтенанта Лошкарева и их сообщников: заведывающего государственными имуществами в Минской губернии, Севастьянова, и исправника Капгера. Эти господа (Токарев был минским губернатором, а Лошкарев – чиновником министерства внутренних дел «по крестьянским делам») просто-на-просто украли 2000 десятин земли, принадлежавшей крестьянам Логишина, небольшого села Минской губернии, купив эту землю от казны за номинальную сумму 14.000 руб., с рассрочкой платежа на 20 лет, по 700 р. в год. Ограбленные крестьяне пожаловались в сенат и последний, признав за ними права на землю, издал указ о возвращении захваченного участка, но сенатский указ «затерялся»… а управляющий государственными имуществами сделал вид, что ему ничего неизвестно о распоряжении сената. Между тем, губернатор уже начал взыскивать с Логишинских крестьян 5474 арендной платы за год; (сам уплачивал лишь 700 рублей за эту землю). Крестьяне отказались платить и отправили в Петербург «ходоков», но их жалобы в Министерство Внутренних Дел, где Лошкарев был «персоной», повели лишь к высылке их из столицы, как «бунтовщиков». Несмотря на это, крестьяне все-таки отказывались платить и тогда губернатор Токарев потребовал войска, чтобы, с их помощью, выжать деньги из крестьян. Друг Токарева, генерал Лошкарев, был немедленно, по распоряжению министра, послан во главе военного отряда, с целью «возстановить порядок» в Логишине. При содействии баталльона пехоты и 200 казаков, он сек всех жителей села, пока они не заплатили «арендную плату», и вслед затем торжественно донес в Петербург, что он «усмирил волнение в одной из губерний Северо-Западного Края». Более того, он ухитрился за эту «военную экспедицию» выхлопотать орден св. Владимира своим друзьям, Токареву и исправнику Капгеру.

Это возмутительное дело, получившее широкую огласку по всей России, никогда не увидело бы суда, если бы не интриги в Зимнем Дворце. Когда Александр III, по вступлении на престол, окружил себя новыми людьми, новые царедворцы, очутившиеся у власти, сочли необходимым одним ударом покончить с партией Потапова, которая тогда старалась опять войти в милость царя. Надо было дискредитировать эту партию, и дело Лошкарева, мирно покоившееся в течении пяти лет в архивах, было отдано в ноябре 1881 года на рассмотрение Сената. Ему нарочно придали возможно широкую огласку, и в течение нескольких дней петербургские газеты были переполнены описаниеми того, как чиновники грабили и обкрадывали крестьян, как засекали стариков-крестьян до смерти, как казаки, при помощи нагаек, вымогали деньги с Логишинских крестьян, землю которых заграбил губернатор. Но, на одного Токарева, осужденного Сенатом, сколько найдется таких же Токаревых, мирно пожинающих плоды своего грабительства и в западных и в восточных губерниех, и в северных и в южных губерниех, в уверенности, что их деяние никогда не предстанут пред судом, или же, что всякое дело, поднятое против них, будет замолчано таким же манером, как в течении пяти лет замалчивалось дело Токарева, по приказанию министра юстиции.

Политические дела совершенно изъяты из ведение обычных судов. Несколько специальных судей, назначенных для этой цели, прикомандированы к сенату и они определяют меры наказаний и политическим преступникам, если правительству не заблагорассудится расправиться с ними каким-либо другим, более упрощенным способом. Многие политические дела рассматриваются военными судами; но, несмотря на то, что закон требует полной гласности в военном судопроизводстве, рассмотрение политических процессов в этих судах производится в строжайшем секрете.

Само собой разумеется, что полные достоверные отчеты о политических процессах никогда не появлялись в русской прессе. Раньше газеты должны были воспроизводить «проредактированные» отчеты из «Правительственного Вестника»; но теперь правительство нашло, что даже такие отчеты производят черезчур сильное впечатление на читателей, всегда вызывая симпатии к осужденным; вследствие этого, даже такие отчеты теперь больше не печатаются. Согласно закону, опубликованному в сентябре, 1881 г., генерал-губернаторы и губернаторы имеют право требовать, «чтобы все те дела, которые могут повести к возбуждению умов, выслушивались при закрытых дверях». Согласно тому же закону, присутствовать на таком процессе не могут даже чиновники министерства юстиции и допускаются лишь «жена или муж обвиняемых (часто также находящиеся под арестом), или отец, или мать, но никоим образом не более одного родственника на каждого обвиняемого»; делается это, очевидно, для того, чтобы речи обвиняемых или какие-либо позорящие правительство факты не проникли в публику. Во время процесса «Двадцати одного», в Петербурге, когда 10 человек было приговорено к смерти, лишь матери одного подсудимого, Суханова, было дано разрешение присутствовать на суде. Разбирательство многих дел совершалось таким образом, что никто даже не знал, где и когда происходил суд. Так, напр., долго оставалась неизвестной судьба одного армейского офицера Богородского, (сына начальника Трубецкого бастиона в Петропавловской крепости), присужденного к каторжным работам за сношение с революционерами; о приговоре узнали лишь случайно из обвинительного акта, по другому, позднейшему политическому процессу. В «Правительственном Вестнике» нередко объявляется, что царь всемилостивейше смягчил приговор суда и заменил смертную казнь подсудимым революционерам каторжной работой; но для публики остается неизвестным, как сам судебный процесс, поведший к осуждению, так равно и характер преступлений, за которые подсудимые были осуждены. Более того, даже последнее утешение осужденных на смерть – публичность смертной казни – отнято у них. Теперь вешают секретно, в четырех стенах крепости, без присутствия нежелательных свидетелей. Некоторым пояснением этой боязни публичности казней со стороны правительства, может быть, служит то обстоятельство, что об Рысакове разнесся слух, что, когда его поставили на эшафот, он показал толпе свои изуродованные руки и, заглушая бой барабанов, крикнул, что его пытали после суда. Его крик, говорят, был услышан группой либералов, которые, отрицая с своей стороны какую-либо симпатию к террористам, тем не менее сочли своей обязанностью опубликовать о случившемся в нелегальной литературе и обратить внимание общества на этот гнусный возврат к давно отжившей старине. Теперь, благодаря отсутствию публичности казней, общество не будет знать о том, что совершается в казематах Петропавловской крепости между судом и казнью.