Светлана Шипунова - Дураки и умники Страница 6

Когда в 80-м году в центре Благополученска сгорел ночью самый большой в городе универмаг «Юг», Сева, живший тогда еще с женой Мариной как раз напротив этого универмага и ночью наблюдавший всю картину с балкона своей однокомнатной квартиры, был настолько взбудоражен, что не смог уснуть и к утру уже написал классный репортаж, которому позавидовала бы любая центральная газета. Но его, естественно, не напечатали. Не напечатали даже маленькой информации о пожаре, хотя весь город о нем знал, и долго еще жители окраин и близлежащих станиц приезжали поглазеть на черный четырехэтажный остов. Этого Сева никак не мог простить ни дефективному цензору, который в данном случае был как раз ни при чем, ни бесправному редактору, ни — главное — обкому, который, собственно, и запретил газетам сообщать о пожаре, «чтобы не волновать население».

Зато в ту самую ночь в жизни Севы Фрязина случилось другое, не менее, а гораздо более знаменательное событие, все значение которого он сам, а главное, его близкие друзья смогли по-настоящему оценить только много лет спустя. Перед рассветом, поставив последний восклицательный знак в репортаже о пожаре, Сева вышел покурить на балкон и тут увидел в начинающем розоветь небе смутные очертания чего-то плоского, овального, будто сотканного из светящейся пыли, и немедленно догадался, что это — Летающая Тарелка. Она повисела над Севиным балконом, мигнула пару раз неземным светом и ушла в сторону военного аэродрома. С тех пор Сева заболел новой темой, начал почитывать научно-по-пулярные журналы, а однажды случайно познакомился на какой-то турбазе с группой московских уфологов, которые окончательно заморочили ему голову этими делами. Редактор поначалу возражал против публикаций на тему НЛО, но подошла очередная подписная кампания, надо было, кроме переводного детектива, который обычно запускали по осени и тянули из номерав номер до самого Нового года, еще чем-то завлекать подписчиков, и он сдался. Севе отвели специальную рубрику на четвертой полосе — «НЛО: Непознанное, Любопытное, Околонаучное», где он помещал интервью со своими друзьями-уфологами, а также неизвестно откуда сразу взявшиеся рассказы очевидцев и любительские фотографии летающих объектов — всегда нечеткие, размытые, но все же волнующие. Как-то раз он даже напечатал свою беседу с неким жителем Благополученска М., будто бы побывавшим в руках у инопланетян и возвращенным затем на землю, после чего у него будто бы наступила полная бессонница, и он стал рисовать по ночам причудливые космические пейзажи. В редакции не верили в существование этого М. и предлагали Севе Пригласить его как-нибудь на летучку, на что Сева отвечал, что дал человеку слово не разглашать его инкогнито, но в качестве доказательства предъявлял подаренный ему действительно странный пейзаж, намалеванный на толстом картоне и напоминавший морскую пучину как бы изнутри. Видевшие этот пейзаж только пожимали плечами.

Но читателям вся эта чепуха нравилась, шли письма, и скоро Сева уже считался специалистом по вопросам НЛО, и однажды ему даже пришло приглашение на международный симпозиум по проблемам неземных цивилизаций в болгарский город Варну. Сева долго собирал документы и уже побывал с ними на заседании выездной комиссии, где его спросили, почему он не работает по специальности, на что Сева отвечал, что отработал положенные три года в сельской школе учителем истории и географии, но потом увлекся журналистикой. Тогда его еще спросили: почему же он, работая в комсомольской газете, не пишет о комсомольских делах, а отвлекает молодых читателей потусторонними небылицами. Сева начал отвечать — что-то насчет разделения труда в редакции, но запутался и ясно объяснить не смог, так что члены комиссии остались им очень недовольны. Потому ли или еще почему, но загранпаспорт ему в срок не выдали, и поездка сорвалась. С этого момента он стал подозрительно посматривать на свой телефонный аппарат, на потолок в отделе новостей и даже иногда оглядываться на улице, а однажды, случайно заметив в трамвайной давке знакомого чекиста (когда-то давно тот заведовал в «Южном комсомольце» отделом писем), протиснулся к нему вплотную и спросил на ухо:

— Долго вы за мной следить будете?

Тот посмотрел удивленно и сказал:

— Да кому ты на хрен нужен?

… За спиной у редактора, на приставном столике зазвонила «вертушка», Борзыкин вскочил и бросился к ней, как за спасением.

— Борзыкин слушает, — сказал редактор в трубку неожиданно тихим и трагическим голосом, мало соответствующим той резвости, с которой он метнулся к аппарату. — Да, Иван Демьянович… я в курсе, Иван Демьянович… это горе для всех нас… я вот собрал коллектив, люди, конечно, потрясены… да, Иван Демьянович, как… как… как раз определяемся по завтрашнему номеру… понял вас, Иван Демьянович, есть, понял… будет сделано, Ива… — но «вертушка», видимо, уже дала отбой, и несколько разочарованный Борзыкин бережно положил трубку на место. Во время разговора он делал знаки сотрудникам, чтобы помолчали. Но те, напротив, пользуясь моментом, стали громко шептаться, спрашивая друг у друга: «А кто, кто будет?» На что ответственный секретарь редакции Олег Михайлович Экземплярский, по прозвищу Мастодонт, шепотом же сказал по слогам: «Анд-ро-пов!» У всех вытянулись физиономии, и на них появилось общее выражение, означавшее: «Ни фига себе!». Стали переспрашивать у Мастодонта, откуда это известно, если даже о смерти Брежнева до сих пор официально не сообщалось, а просто редактору звонили ночью из обкома. «Голоса надо слушать!» — сказал Олег Михайлович, довольный своей осведомленностью, и все сразу закивали головами: — «А! ну тогда конечно! тогда, значит, точно Андропов!»

В следующие полчаса редактору молодежной газеты звонили: первый секретарь обкома комсомола — с просьбой подослать кого-нибудь из ребят для подготовки телеграммы соболезнования в ЦК от областной комсомольской организации; замзавотделом пропаганды обкома партии — с сообщением, что в редакцию подвезут обращение бюро обкома к коммунистам, всем трудящимся области, так чтобы оставили место на первой полосе; завсектором печати обкома — с поручением осветить в завтрашнем номере газеты траурные митинги в трудовых коллективах, о времени проведения которых будет сообщено дополнительно; наконец, инструктор-куратор из ЦК комсомола — с рекомендацией подготовить отклики молодежи на кончину генерального секретаря, где на конкретных примерах раскрыть роль Леонида Ильича в коммунистическом воспитании подрастающего поколения. Борзыкин все тщательно записывал на маленькие листочки и всем говорил: «Есть. Будет сделано».

В свою очередь и сам он кое-куда звякнул, а именно: своему дружку, редактору молодежной газеты соседней Краснодонской области, с которым немало было выпито в номере столичной гостиницы «Юность» во время недавней плановой учебы редакторов по линии ЦК комсомола. Тот сказал, что лично он пока сидит и ждет, что передаст «дядя ТАСС». Затем — редактору «Советского Юга» Прав дюку, с которым у Борзыкина, напротив, отношения были натянутые — по нескольким причинам, в том числе и потому, что Правдюк подозревал (впрочем, не без оснований), что Борзыкин метит на его место. Этот посоветовал дождаться, пока в типографию начнут поступать центральные газеты, и позаимствовать у них готовую верстку.

Это была одна из всем известных хитростей местных газетчиков. Делалось так. С негативов, переданных из Москвы по фототелеграфу, в типографии «Советский Юг» изготовлялись щтковые пластины, дублирующие страницы центральных газет в натуральную величину, с них, в свою очередь, отливалась свинцовая форма, а уже с нее печатался тираж. И всегда можно было договориться со сменным мастером цинкографии, чтобы вытравили лишний цинковый дубликат интересующей вас страницы, а дальше все было просто: если это была первая страница, то заголовок газеты — какой-нибудь «Труд» или «Социалистическая индустрия» — отрубался на специальном станочке, похожем на маленькую гильотину и предназначенном вообще-то для укорачивания клише с фотографий. После этой операции нужный вам текст становился как бы ничейным и вы с чистой совестью пристраивали его в полосу своей газеты. Этим безобидным пиратством регулярно занимались как партийная, так и молодежная газета, когда надо было напечатать какой-нибудь большой официальный материал. На газетном языке это называлось «брать шпег».

Арсентий Павлович Правдюк был человек сверхосторожный и не любил рисковать. «Пока наши наберут, да пока сверстают, да налепят ошибок столько, что не переедешь… засядем до утра со своим набором… Берем шпег!» — говорил он обычно после долгого обсуждения этого вопроса в кругу своих заместителей и дежурных по номеру. Осторожность Правдюка простиралась, впрочем, до того, что он заставлял своих корректоров и всю дежурную группу вычитывать оттиски с этих самых цинковых пластин, то есть получалось — с чужой готовой газеты. И был случай, когда в полосе газеты «Сельская жизнь», у которой брали в очередной раз цинк и чей тираж уже вовсю печатался внизу, в типографии, сам Правдюк нашел довольно неприятную ошибку. То ли кто-то из членов политбюро был назван всего лишь кандидатом, то ли, наоборот, кандидат преждевременно произведен в члены политбюро. Что было делать? Из цельной пластины строчку не вытащишь, верстальщики ходили вокруг талера, на котором лежала полоса со шпегом, чесали затылки, но трогать не решались. И тогда Арсентий Павлович сам пошел в цех, очертил шилом злополучное место с ошибкой, положил цинк на край стола так, что нехороший абзац оказался как бы на весу, и лично выпилил его из пластины специальной ножовкой. Пока он пилил, весь цех сбежался — линотипистки, верстальщики, стереотиперы, даже печатники поднялись из своего цоколя — посмотреть, как он будет это делать. Пилил Правдюк примерно полчаса, и, когда закончил и посмотрел продырявленную пластину на просвет, типографские даже захлопали. Потом тот же текст, но уже без ошибки набрали на своем линотипе и вставили в образовавшееся окошко. Шрифт, конечно, отличался, и тот, кто понимает, легко мог заметить: что-то тут не то… Но это уже было неважно, важно — что без ошибки. А отсутствие ошибок Правдюк считал в газете самым главным.