Игорь Шафаревич - Русофобия - десять лет спустя Страница 6

3. «Малый народ» читает «Русофобию»

Никак я не ожидал, что реакция на мою работу «Русофобия» достигнет такого размера: только отдельных, посвященных ей статей (у нас и на Западе) мне известно более 30. Сверх того, многочисленные пассажи о ней в статьях, посвященные ей радиопередачи, множество писем. Критические статьи, письма и передачи исходят, в основном, как раз от того слоя, который я назвал «Малым народом». Внешне различаясь — от корректных до грубо-ругательных, разного уровня культурности и даже грамотности, они основаны на очень единообразном мировоззрении. Было бы жаль не воспользоваться столь обильной информацией об этом слое. Соблазнительно попытаться яснее понять явление русофобии при помощи откликов на «Русофобию».

Русофобия как переживание, чувство особенно ярко проявляется в письмах.

«Алкогольно-послушное большинство»,

«революция, задуманная как освобождение, как истинный социализм, выродилась на русской почве из-за ряда национальных особенностей»,

«народ, бунтующий за 6- или 8-конечный крест или из-за способа написания имени идола»

(намек на раскол, одним из поводов к которому было изменение написания имени Иисуса. Так что «идол» это Христос, чувство выражено серьезное!). Вот некоторые характеристики из одного только письма:

«самовлюбленный дурак: мы на горе всем буржуям!»,

«тысячелетие диктатур подорвало интеллектуальный и моральный потенциал масс»,

«претензии на пуп земли»,

«народ с упоением самоуничтожающийся»,

«нищий дебил с атомной бомбой»,

«герой фольклора Иванушка — дебил есть ли еще у какого народа?».

Последнее хоть проверить можно. У Афанасьева к сказке «Иван-дурак» есть примечание:

«Сказка известна во всей Европе, на Кавказе, во всей Азии, на островах Зеленого Мыса, в Америке. Древнейший известный вариант относится к 492 г. и содержится в китайском сборнике Po-yu-king, переведенном с индийского».

Сюжет приведен в справочниках всемирно распространенных сюжетов Bolte-Polivka, Aarne-Thompson и многих других. Автор, видимо, и не пытался проверить свой взгляд: он был ему заранее известен и факты должны были его подтвердить — иначе, что же это за факты!

Концепция «Малого народа» тоже выражена очень ярко. Один корреспондент пишет, что концепция ему даже нравится, но ее надо дополнить одним положением:

«А очень просто. Они умнее других».

Сопоставим с мыслью предшествующего автора о народе-дебиле. Как же «умные люди» поведут его по пути прогресса? Ведь он элементарной логики не понимает, тут нужны другие средства. (Вот и автор уже посылает на меня жалобу в идеологическую комиссию ЦК — написано-то было еще в 1989 г.)

В критических статьях поразила меня какая-то пропасть взаимного непонимания; мои аргументы просто не воспринимаются критиками, наши рассуждения движутся в разных, не пересекающихся пространствах. Причем мне кажется, что лишь в некоторых случаях это есть сознательное игнорирование сказанного как полемический прием.

Пример такого загадочного непонимания — обсуждение (множеством авторов) самого явления русофобии. Есть стандартный набор цитат из статьи в статью, в письмах, в записках после выступлений. Это — слова из письма Пушкина о себе самом:

«удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится — ай-да умница»,

предсмертная запись в дневнике Блока:

«Слопала меня Россия, как чушка глупого поросенка»,

«Прощай, немытая Россия»

«В судах полна неправды черной»

Чаадаев, Гоголь. Авторам кажется убийственным вопрос:

«Не зачислите ли Вы и их всех в русофобы?»

Всякий раз кажется, что спрашивающие, если бы захотели, смогли бы и сами понять и ответить — а если есть желание не понять, то любые ссылки излишни.

Тут смешиваются отрывки из личного письма и дневниковые записи со статьями и книгами. Но кто будет судить, например, об отношении мужа к жене по словам, вырвавшимся во время ссоры? Когда-то в связи со скандалом, вызванным публикациями Синявского, и в частности «Россией-сукой», в оправдание ему вспоминали, что и Блок-де назвал Россию чушкой. В письме в парижскую «Русскую мысль» один не раскрывший своего имени автор из СССР обратил тогда внимание на то, что Блок написал это в дневнике, а Синявский в журнале «Континент»; Блок — в России, умирая с голоду, а Синявский — в Париже, отнюдь не голодая. И Блок, назвав Россию чушкой, назвал и себя поросенком, а Синявский, написавший

«Россия — Мать, Россия — Сука»,

не пожелал сделать из этого напрашивающийся о нем самом вывод.

Еще поразительнее любовь к

«немытой России».

Авторство Лермонтова не раз ставилось под сомнение, стихотворение впервые упоминается через 30 лет после его смерти, автографа нет. В некоторых дореволюционных изданиях печаталось в разделе «приписываемое». Во всяком случае не его следовало бы привлекать для характеристики отношения Лермонтова к России, столь отличного в других его произведениях. (Для сравнения — пушкинское стихотворное переложение «Отче Наш»:

«Отец людей, Отец Небесный…»

в последних изданиях его сочинений вообще не упоминается). Недавно я просмотрел ряд учебников литературы за все классы:

«Немытая Россия»

повторяется дважды — если ученик забыл, чтобы через несколько лет вспомнил. Что же отражает такая сладострастная тяга к этому стихотворению, как не русофобию?

Конечно, было и такое загадочное явление, как Чаадаев, друживший с Пушкиным и писавший:

«Мы миру ничего не дали»,

«мы не дали себе труда ничего создать в области воображения».

Но было и еще ярче, Печерин:

«Как сладостно отчизну ненавидеть! И жадно ждать ее уничтоженья».

Что же это доказывает? Только существование русофобии (у Чаадаева — как одной из компонент его загадочного мировоззрения). Так о том и статья.

Конечно, существуют явления, обладающие общими внешними чертами, хотя и совершенно различные. Но ведь разница чувствуется сразу! Когда Гоголь читал Пушкину «Мертвые души», тот сначала смеялся, потом становился все печальнее и воскликнул:

«Боже, как грустна наша Россия!»

Но разве мог бы кто-нибудь сказать, что «Россия грустна», читая роман Войновича, где наши потомки в ХХI веке питаются переработанным калом; этот «вторичный продукт» сдают в приемные пункты, а выполнившие норму получают право в особом чулане предаться рукоблудию. У Гоголя ощущается ужас перед греховностью человека, для него, конечно, — русского человека. Это «критика человека», идущая в глубь его духовной сущности, но основанная не только на сочувствии, но на чувстве единства с ним. Роман же Войновича содержит, собственно, лишь, поверхностные, хоть и нечистоплотные ругательства, бессодержательные, как ругательства, выкрикиваемые пьяным или написанные на заборе. Сочувствию же здесь явно нет места: всю ситуацию автор описывает, весело похохатывая, а может быть, и со злорадством.

Казавшийся мне столь любопытным феномен «Малого народа» не вызвал вообще никакого интереса, попыток принципиального обсуждения. А меня-то так поразила единообразность всех исторических реализаций этого явления! Когда наши публицисты утверждали, что в России вообще нет литературы, Пушкин и Лермонтов — бездарности, вся культура — у немцев, немецкие то же писали о своей литературе, о Гете, и культуру видели лишь во Франции, а французские — в Англии. Но я встретил лишь возражения то поводу деталей. Наиболее распространенное — что это неправдоподобно, будто меньшинство могло навязать свою волю большинству, что такая мысль даже оскорбительна для «Большого народа». Конечно, если бы речь шла о чисто физическом столкновении, так сказать «стенка на стенку», это был бы убедительный довод. Но ведь «Малый народ» действует через идеологию, средства массовой информации или подпольные партии — тут не численное соотношение решает. Ведь не удивляет же то, что, например, отсутствие витамина В12, которого в организме всего 1-2-миллионные доли грамма, вызывает злокачественную анемию и смерть или что еле видимые бациллы убивают крупное животное, «оскорбителен» ли этот факт для животного? В начале 80-х гг. прошлого века департамент полиции составил список всех известных ему революционеров. Он включал действительно подавляющее число участников революционного движения, а всего в списке был 151 человек, это за четверть века до революции! Наиболее ярко непонимание этой стороны социальной жизни проявил Сталин, когда на замечание о роли папы римского спросил иронически: