Самуил Лурье - Взгляд из угла Страница 6

Зияющие ямы

Кто побывает на петербургском Новодевичьем — ни на какой бал уже не поедет. Немного на земле мест, где человеческое сердце чувствует себя настолько оскорбленным.

Это пейзаж после битвы, панорама нашей окончательной победы над историей, культурой, над религией и самой смертью.

Некрасов уважал Тютчева и, возможно, надеялся, что на Страшном Суде тот его поддержит. Салтыков не уважал, кажется, никого и, выходя от умирающего Некрасова, комически развел руками: "Велел везти к девкам!"

Так началась скандальная слава петербургского Новодевичьего. А до тех пор кладбище было как кладбище: богатое, но не дорогое — во всяком случае, с Лаврой не сравнить. В самый раз для отставных адмиралов и действительных статских советников. Из литераторов первым прибыл Тютчев. (На плите проступают под снегом буквы: "Блажени милостивии: яко тии помиловани будут").

Некрасов умирал богачом — умер нищим. Тот огаревский миллион, которым его всю жизнь дразнили, так и не нашелся. Зато похороны были пышные. В многотысячной толпе было много молодых людей с передовыми убеждениями, кое у кого — и револьверы. Так что Достоевский подвергался известному риску, произнося надгробную речь, в которой сравнил Некрасова с Пушкиным и Лермонтовым. Чей-то голос перебил его, выкрикнув: Некрасов был выше этих байронистов! И другие подхватили: выше! выше!

"…Затем уже, сейчас после первого голоса, крикнуло еще несколько голосов, но всего только несколько, тысячного же хора я не слыхал, повторяю это и надеюсь, что в этом не ошибаюсь.

Я потому так на этом настаиваю, что мне все же было бы чувствительно видеть, что вся наша молодежь впадает в такую ошибку. Благодарность к великим отшедшим именам должна быть присуща молодому сердцу. Без сомнения, иронический крик о байронистах и возгласы: "выше, выше", — произошли вовсе не от желания затеять над раскрытой могилой дорогого покойника литературный спор, что было бы неуместно, а что тут просто был горячий порыв заявить как можно сильнее все накопившееся в сердце чувство умиления, благодарности и восторга к великому и столь сильно волновавшему нас поэту, и который, хотя и в гробе, но все еще к нам так близок (ну, а те-то великие прежние старики уже так далеко!)"…

Это все случилось, как известно, 125 лет тому назад. Потом в течение долгого времени население Новодевичьего прирастало мирно: врачи да филологи, да журналисты. Тот самый Краевский (чей журнал), тот самый Невельский (чья бухта), тот самый Отт (чья клиника), тот самый Майков (Аполлон), и Случевский ("упала молния в ручей…"). Последний раз "весь Петербург" сошелся тут в 1910-м — проводить Врубеля, послушать Блока: "Мы, как падшие ангелы ясного вечера, должны заклинать ночь…"

Счастье наше (или несчастье?), что иностранные начальники, подобно нашим, не знают всех этих имен. Не то, чего доброго, кто-нибудь выразил бы вдруг пожелание — по дороге с корабля на бал взглянуть на врубелевского черного ангела или того же Тютчева почтить, не знаю, венком от Великого герцогства Люксембург.

Но кто побывает на Новодевичьем — ни на какой бал уже не поедет. Немного на земле мест, где человеческое сердце чувствует себя настолько оскорбленным. Это пейзаж после битвы, панорама нашей окончательной победы над историей, культурой, над религией и самой смертью.

Оскверненное в начале 30-х и разоренное, как все остальные, — это кладбище в конце 60-х подверглось надругательству особенному. Нагнали стадо скреперов, бульдозеров, автолебедок — и, сорвав с могил надгробия, сложили из них что-то вроде пирамиды. Наиболее симпатичных мраморных ангелов, самые величественные распятия тут же распродавали по дешевке налево.

Работа была не из легких, шла не быстро, и к тому моменту, когда техника вплотную подобралась к Некрасову, негодующие письма некоторых трудящихся (точней, пенсионеров) дошли до одной из центральных газет. И там появилась статья — типа руки прочь от поэта-гражданина, не затаптывайте народную тропу, и все такое. И тогда скреперы, бульдозеры и лебедки поспешно растащили пирамиду.

Муза мести и печали своим авторитетом защитила, получается, Тютчева и Майкова.

Хотя современный поэт полагает иначе:

Уснуть, остыть.Что ж, не цветочки ж разводитьНа этом прахе и развале!Когда б не Тютчев, может быть,Его б совсем перепахали.И в этом весьХарактер наш и упоенье…

… Иные из уцелевших надгробий оказались на прежних местах, иные — на чужих. Многие ямы так и зияют. Пьедесталы по большей части без крестов. Скульптуры почти все разбиты. Украшения вырваны с мясом. Все это непоправимо. Выглядит так, словно ураган ликующей злобы пронесся над Новодевичьим буквально вчера. Или как будто ад взорвался в этой самой точке, на Московском проспекте, 100. Среди черных, непристойно изуродованных обломков бродит черный стыд под руку с черной тоской.

Впрочем, жизнь — то есть смерть — берет свое. В тишине раздается бензопила дровосека. Тополей все меньше — а заодно и могил. Северная окраина кладбища уже опустела — то есть опустошена, — и кто-то потихоньку подторговывает участками.

Что ж, пускай. Быть может, чья-то корысть, с чьим-нибудь объединившись тщеславием, не позволит ничьему лицемерию стереть с карты города это страшное пятно.

Какой язвительной насмешкой звенит с единственной бронзовой доски голос несчастного классика:

Сейте разумное, доброе, вечное,Сейте! Спасибо вам скажет сердечноеРусский народ…

P.S. Когда так называемая советская власть дышала уже по Чейн-Стоксу, одной даме, дирижировавшей в Ленгорисполкоме проявлениями культуры, показали в телестудии пленку — некто я, еще довольно молодой, гуляя среди разграбленных могил, разъяснял: вот, мол, канава, где, по-видимому, покоится критик Страхов; а вот под этим безымянным холмиком — останки министра Плеве, и т.д. Показав, спросили:

— Что делать, Валентина Ивановна?

— Надо думать, — молвила дама и выражением лица дала понять, что уже приступила к этому процессу.

С тех пор прошло ровно шестнадцать лет.

14/4/2003

ОФИС В АРЕНДУ

Время тогда, девяносто лет назад, остановилось ненадолго: только чтобы так называемый Серебряный век прочувствовал, что ему — конец.

Сколько бы ни выдавали за городскую хронику — чехарду должностей с фамилиями, ничего в Петербурге нет, кроме архитектуры, и ничего не случается, кроме погоды. Вот выглянуло, наконец-то, солнце, осветило мою с Московским вокзалом окрестность — и опять укоризненно выпятился в небо искалеченный восклицательный знак на углу Миргородской и Полтавской.

Он виден из окна прибывающего поезда — взгляните направо: на серокаменную призму наброшен плашмя параллелепипед в желтой изодранной штукатурке. Увечье и абсурд. Ах, война, что ж ты, подлая, сделала, — мурлычете вы, заталкивая тапочки в дорожную сумку. И выходите в тамбур. Вагон уже плывет вдоль новехонького нарядного фасада, заслонившего неблаговидный пейзаж и уродливую руину.

А это был последний шедевр дореволюционной архитектуры. Последняя православная святыня. Последний символ Российской империи. Последний сигнал исторического времени: дескать, все! дальше не пойду! завод кончился, пружина проржавела, наступает юбилей… Триста лет царствующей династии. Триста лет с той весны 1613 года, когда в Ипатьевском монастыре, что под Костромой, инокиня Марфа чудотворной иконой Феодоровской Божией Матери благословила своего шестнадцатилетнего сына, боярина Михаила Романова, на царство.

Отсюда и название: собор Божией Матери Феодоровской в память 300-летия дома Романовых.

"Мысль о создании юбилейного храма возникла в 1907 году у "Союза русского народа", и через два года по всей стране на постройку стали собирать пожертвования, которые принесли 500 тыс. рублей. В 1910-м был проведен конкурс, победителем которого вышел гражданский инженер С. С. Кричинский…"

Храм-памятник. Такая и архитектура: остов — железобетонный, а наружное убранство точь-в-точь древнерусское; первый этаж — в новгородском стиле, второй — копия надвратной церкви Ростовского кремля. Строительные леса убрали ровнехонько девяносто лет тому назад.

"Фасад храма, облицованный белым старицким камнем с орнаментом работы В.И. Траубенберга, украшали на северной стороне родословное древо Романовых и Феодоровская икона, которые по рисунку С.В. Чехонина исполнила из майолики мастерская П.К. Ваулина. Купол собора был покрыт золоченой медью, над входом размещался мозаичный Спас, копия с работы В.М. Васнецова".

Теперь угадайте с трех раз: куда девались майолика, мозаика, золоченая медь? Где расписная лестница со сценами из священной истории, с красивыми дверями из чеканной бронзы? Ажурное паникадило в виде шапки Мономаха диаметром 3 сажени? Серебряная дарохранительница? Мраморный иконостас? Насчет купола — верней, куполов — вы уже все поняли: храм обезглавлен, а на грудь ему повешен громадный ящик — тот самый параллелепипед; зияет из-под желтой штукатурки багровый кирпич.