Иоахим Гофман - Сталинская истребительная война (1941-1945 годы) Страница 6

Как показывает Виктор Суворов, 50 лет официальный Советский Союз, члены ЦК, маршалы, генералы, профессора, академики, историки, идеологи, используя все свое остроумие, с подлинной страстью стремились доказать, что в этот день 19 августа вообще не было заседания Политбюро ЦК. А затем 16 января 1993 г. все это лживое построение рухнуло в один день, когда профессор Волкогонов, биограф Сталина, подтвердил в «Известиях», «что заседание в этот день проводилось и что он сам держал в руках протоколы».[15]

Историк Т. С. Бушуева в рамках научной оценки книг Виктора Суворова, разошедшихся миллионными тиражами, в декабрьском номере журнала «Новый мир» за 1994 г. впервые представила и российской публике дословный текст речи Сталина, записанный, видимо, одним из членов Коминтерна, обнаруженный ею в секретном фонде бывшего спецархива СССР и сам по себе давно известный.[16] Эта эпохальная сталинская речь вошла в сборник материалов конференции общества «Мемориал», проведенной 16 апреля 1995 г. в Новосибирске, и была детально проанализирована и прокомментирована историками Т. С. Бушуевой и И. В. Павловой, а также профессором В. Л. Дорошенко. «Вопрос состоит в том, — писала госпожа д-р Павлова автору 7 августа 1996 г., — готовил ли Сталин наступательную войну, выступал ли он с соответствующей речью 19 августа 1939 г… Изучение протоколов Политбюро за 1939–41 гг. дает мне дополнительные основания для утвердительного ответа на этот вопрос.» «Анализ показал, — так подытожил результаты своего исследования и профессор Дорошенко, — что текст, несмотря на все возможные искажения, принадлежит Сталину и должен быть оценен как одно из основополагающих свидетельств истории Второй мировой войны.»[17] О том, что Сталин, как установлено, изобличается тем самым в качестве одного из основных поджигателей войны, последовательно свидетельствуют все дальнейшие факты и весь ход событий.[18] Согласно Виктору Суворову, 19 августа 1939 г. было днем, когда Сталин начал Вторую мировую войну (в том числе и путем неожиданного удара по японской 6-й армии на Халхин-Голе, приказ о котором он отдал в тот же день). Профессор Лев Копелев сформулировал это 24 декабря 1994 г. иными словами, но не менее ясно: «В 1939 г. мировая война была продолжена гитлеровской и сталинской империями… в новых чудовищных масштабах».[19]

Российские историки теперь давно уже видят и непосредственную связь между 23 августа 1939 г. и 22 июня 1941 г. Пактом с Гитлером от 23 августа 1939 г. Сталин достиг своей первой цели и, как вспоминает маршал Советского Союза Жуков, «был убежден, что он, опираясь на пакт, обведет Гитлера вокруг пальца». «Ну, для начала мы обманули Гитлера», — таково было мнение Сталина, согласно Никите Хрущеву.[20] Пакт от 23 августа 1939 г. воодушевил Гитлера напасть на Польшу и в результате, как ожидалось, вызвать европейскую войну, в которой Советский Союз с 17 сентября 1939 г. участвовал как агрессор, правда, не навлекший на себя объявления войны со стороны западных держав. «Однако оказалось достаточным короткого удара по Польше, — так говорил ответственный руководитель советской политики, председатель Совета Народных Комиссаров Молотов, выступая 31 октября 1939 г. перед Верховным Советом, — со стороны сперва германской армии, а затем — Красной Армии, чтобы ничего не осталось от этого уродливого детища Версальского договора, жившего за счет угнетения непольских национальностей.»[21] По настоятельному желанию Сталина, не должно было остаться даже следов государственного существования Польши.

В результате агрессивных войн против Польши и Финляндии, шантажистской аннексии суверенных республик — Эстонии, Латвии и Литвы и угрозы войны против Румынии Советский Союз после договоров с Гитлером смог увеличить свою территорию на 426 000 кв. км, что примерно соответствовало площади Германского рейха в 1919 г. Тем самым Сталин разрушил государственные барьеры на своей западной границе, которые защищали и его, и значительно улучшил свою базу для агрессии против Запада. Теперь ему был нужен только следующий шаг, и предпосылки для этого были благоприятны. Ведь политико-стратегическое положение Германии, несмотря на ее первоначальные успехи, расценивалось в Москве как критическое. Финал в войне с Англией все больше отодвигался вдаль. А за Великобританией с растущей решимостью стояли США. Вооруженные силы Германии были теперь распылены по всей Европе и скованы противостоянием с Великобританией на фронте от Норвегии до Пиреней. С другой стороны, в Москве очень хорошо знали о неспособности Германии выдержать долгую войну в экономическом плане. А как уязвим был Германский рейх уже в отношении возможности отрезать его от жизненно важных поставок нефти из Румынии! Детальный анализ экономического и военного положения Рейха породил в Москве убеждение, что Германия будет все больше впадать в безнадежную слабость. То, что «советское руководство испытывало страх перед Германией и ее вооруженными силами», является, согласно М. Никитину, дезинформацией со стороны просталинской историографии.[22]

В этой ситуации конца 1940 года, когда военная ситуация Германии и ее «партнера по оси» Италии все более усложнялась, Сталин через Молотова передал в Берлин 12–13 ноября 1940 г. требования, которые сводились к распространению советской «сферы влияния» на Болгарию, Румынию, Венгрию, Югославию и Грецию, то есть на всю Юго-Восточную Европу, а на севере — на Финляндию, с которой ведь только в марте этого года был торжественно заключен мирный договор. Был затронут даже так называемый «шведский вопрос». Иными словами, Советский Союз теперь претендовал на господствующую позицию во всей Восточной Европе и в бассейне Балтийского моря, требуя, кроме того, создания баз у черноморских проливов и свободы передвижения по балтийским проливам (Большой Бельт, Малый Бельт, Зунд, Каттегат, Скагеррак), так что Рейх, боровшийся за существование, оказывался словно в клещах с севера и с юга.

Эти инсинуации, переданные в ужесточающейся военной обстановке, были столь вызывающими, что практически оставляли Германии только выбор — сдаться или сражаться. Речь шла о преднамеренной рассчитанной провокации, в которой представляет интерес в первую очередь психологический мотив, поскольку он позволяет понять, как уверенно и сильно должен был уже чувствовать себя Сталин к этому моменту. А именно, если бы он, как не раз сообщало немецкое посольство в Москве, действительно боялся Гитлера, то он едва ли стал бы провоцировать его таким способом, который, по оценке Эрнста Топича, был равносилен «Соммации» [от слова «Сомма»], едва скрываемому требованию капитулировать. Молотов в дни своей берлинской миссии постоянно и интенсивно обменивался телеграммами со Сталиным,[23] из чего несомненно следует, что он действовал по прямым указаниям Сталина.

То, что с миссией Молотова действительно связывался вызов, следует и из заметок, которые уверенно записала перед своей смертью в 1964 г. Ванда Василевская, когда-то — председатель Союза польских патриотов (коммунистов).[24] «Я вспоминаю, — писала госпожа Василевская, пользовавшаяся особой благосклонностью Сталина, — что мы, коммунисты, независимо от официальной позиции советского правительства, придерживались мнения, что это (дружеское отношение к Германии) является лишь тактикой советского правительства и что в действительности дела обстоят совершенно иначе. Ведь нельзя забывать, что для каждого из нас уже тогда было ясно: должна грянуть германско-советская война… Независимо от официальных заявлений мы считали, что грядет война, и мы ожидали ее день ото дня. Весной 1940 г. я в первый раз была в Москве у Сталина, и уже тогда (когда на восточной границе стояли целых шесть немецких дивизий) Сталин сказал мне, что рано или поздно будет война с немцами. Так что уже тогда я имела заверение высшего авторитета и подтверждение, что мы были правы, когда ожидали войны.» Показательно то, что Ванда Василевская сообщает о беседе в дни миссии Молотова, в конце 1940 г., с первым секретарем ЦК КП(б) Белоруссии Пономаренко, позднее — начальником центрального Штаба партизанского движения, слова которого она передает так: «Молотов был в Берлине. Он только что вернулся. Будет война. Она наверняка начнется весной 1941 г., но мы должны готовиться уже сейчас».

Конечно, чувство превосходства Сталина, нашедшее выражение в раскрытии его агрессивных намерений, было вполне обоснованным, стоит только бросить взгляд на поистине гигантское советское производство вооружений, которое в то время набирало полные обороты.[25] Так, уже через полгода, ко дню начала войны 22 июня 1941 г., Красная Армия имела не менее 24 000 танков, из них 1861 типов Т-34 и КВ (Клим Ворошилов), которым не было равных во всем мире и которых в 1940 г. было произведено 358, а в первом полугодии 1941 г. — уже 1503. Военно-воздушные силы Красной Армии только с 1938 г. получили в целом 23 245 военных самолетов, в т. ч. 3719 машин новейшей конструкции. Далее, Красная Армия обладала 148 000 орудий и гранатометов всех видов и систем. В состав Военно-Морского Красного Флота, наряду с множеством кораблей других типов, входила уже 291 подводная лодка (по российским данным — не менее 213)[26] — исключительно наступательное оружие. Тем самым советская армия имела более крупную флотилию подводных лодок, чем все другие страны мира, и более чем вчетверо превосходила по числу подводных лодок ведущую морскую державу — Великобританию.