Н. Балашов - На пути к не открытому до конца Кальдерону Страница 6

Бальмонт не переводил аутос Кальдерона. Но роль их в творчестве испанского драматурга велика, и если читателю хочется составить себе представление об их жанровой и идейной свободе, можно обратиться к изданной в 1986 г. в Ленинграде книге: «Iberica. Кальдерон и мировая культура». В данной статье мы перелистаем несколько страниц из этой специфической области испанского театра XVI–XVII веков.

Сначала остановимся на одном позднем, зрелом ауто, ошеломляюще озаглавленном «A Dios рог razon de Estado» (1650–1660?), т. е. «К Богу из государственных соображений», что более литературно можно перевести: «К Господу блага государственного ради». Перед нами типичное Кальдероново ауто, но по существу это язычески-вольная комедия-фантасмагория, будто написанная неким не то Аристофаном, не то Лукианом, переместившимся, минуя XVII, прямо в XVIII столетие; неизмеримое остроумие сочетается в ауто не столько с «христианским гуманизмом» Эразма, сколько с чем-то странно похожим на рационалистический деизм французских просветителей.

Действие ауто протекает от поры распятия Христа до открытия Америки и до века Кальдерона и задевает все континенты. Самым опасным из его аллегорических персонажей оказывается не первобытное индейское Безбожие (Атеисмо), играющее роль Америки; не выступающее как Африка будущее Магометанство, но играющий роль Азии Ветхий завет (Синагога). Ветхозаветность выступает намного хуже безбожия и магометанства, не говоря уж об античном язычестве, мгновенно преобразующемся в истинную веру. Европа представлена греко-римским Язычеством, притом не философским, а имперским, тем, которое по преданию и в действительности до IV в. обрекало на мученичество тысячи и тысячи христиан. В соответствии с выдвижением Язычества на первый план Дух, человеческий разум, воплощен в Дионисии Аргите (I в.), т. е. в первом эллинском магистрате, который был, согласно Деяниям апостолов (17, 34), обращен апостолом Павлом в христианство. Странно, но персонаж этот, изображавшийся мудрецом (в Средние века ему приписывали сочинения философа-мистика VI в., ныне именуемого Псевдо-Дионисием), в честь которого названа ближайшая к Акрополю улица в Афинах, выведен Кальдероном молодым человеком, в амплуа «первого любовника» (de galan)!

В ауто выступает и апостол Павел, решительно облеченный поэтом, возможно вспомнившим римскую фреску Микеланджело и картину Караваджо, в римские одежды (a lo romano). На сцене происходит его обращение ударом молнии господней и его падение с коня. Чтобы поднять Павла на ноги, требуется не благодать, как в Писании, но оказываются необходимыми совместные действия Духа и играющей роль шута Мысли. На весах догматизма, впрочем, как и на весах скептицизма, трудно сказать, что убийственнее: необходимость для обращения Павла (совершенного Христом уже после распятия, посредством чуда) Мысли или Шута: о, Кальдерон!

Синагога, любимцем которой был Павел, убедившись в его обращении, обнажает на него и на Дух меч (ветхозаветный закон поднимает меч на св. Духа!), но оба ищут защиты у… Язычества! — «Saca la espada у se amparan los dos de la Gentilidad» (О. С., III, 867). Причем защищают христиан не философы, не поэты, а сама империя, Рим, который на вопрос, где Павел и Дионисий укроются, надменно отвечает: «A mis pies» («У моих ног»); основоположники христианства, спасающиеся у ног языческой империи Рима: такого не придумали бы худшие насмешники над христианством, ни острый Лукиан, ни серьезный Цельс!

В своем удалении от Ветхого завета в сторону язычества и его государства («К Богу из государственных соображений»!) Кальдерон оставляет в этом ауто без внимания бесчисленные предания о кровавых гонениях христиан императорами и о казни Петра, а также и Павла в Риме. А Кальдерон видел темницу, куда заключали апостолов, видел храмы, воздвигнутые на предполагаемых местах казни. Поэтом нарушен даже тот вид равновесия, который царил у самых смелых художников Чинквеченто, например в фресках Микеланджело в капелле Паолина, где напротив «Обращения апостола Павла» символически помещено «Распятие св. Петра», осуществляемое (как и казнь Павла) римскими карательными войсками.

Кальдерон идет своим путем. После всех знамений, чудес, споров континентов, плясок Африки он выводит действо о вере на прагматическую деистически-рациональную прямую: большую часть мира — Азию и Африку страшные знамения и христианские чудеса не убеждают, и они остаются врагами христианства. Обращаются Павел, Дух, Язычество-Европа и Индеец-Америка. Но обращаются в большинстве не верой, а деловыми соображениями, прагматическим разумом. Дионисий говорит, что «(новая) вера (св. Павла) не несет ничего такого, почему не было бы благом для всех уверовать в нее и полюбить ее, достигая этой веры и любви из соображений политических, если соображений самой веры недостаточно», если нет внутренней основы для веры:

nada su ley nos propone,que bien a todos no esteel creerlo у el amarlo,Ilegando a amar у creerpor razon de Estado cuandofaltara la de la fe

В жилах Кальдерона будто заиграла кровь будущих писателей предреволюционной Франции XVIII в. Шут — Мысль, пересмеивая все содержание ауто, готов «отметить празднествами и развлечениями истину этой истины», — а именно, что если веры недостаточно, в бога надо верить из политических соображений (О.С., III, 869).

И этого Кальдерону мало. Он кончает ауто обращением ко всем, «парабасой», как это называется в комедиях Аристофана. Притом у Кальдерона это нечто еще больше нарушающее сценическую иллюзию. Все (todos), т. е. актеры, а за ними, как в массовом театре, и зрители, толпившиеся на площади, смеются реплике Шута, а если сумеют, подхватывают ее, пляшут и поют, весело завершая удивительную по тем временам пьесу о целесообразности любви к вере у неверующих:

ТоdоsI contigotodos diciendo otra vez,que debe el ingenio humanoliegarlo a amar у creerpor razon de Estado cuandofaltara la de la fe

(Все: И с тобой (с шутом) все мы будем веселиться, повторяя, что человеческий разум должен полюбить (веру) и поверить из политических соображений, коль для веры нет основы).

Нужно ли еще что-либо добавить, чтобы убедиться в широте диапазона жанровой и идейной свободы аутос Кальдерона, в том, чтобы убедиться, что они могут быть в согласии не только с его антидогматическим благочестием, но и с народным жизнерадостным свободомыслием, которое вело к просветительству XVIII в.

Глубокие противоречия наблюдаются также в аутос, написанных непосредственно на библейские темы. Ауто 1662 г., двусмысленно названное «Mistica у real Babilonia» (заглавие можно понять и как: «Вавилон мистический и Вавилон царский», и как: «Вавилон в таинстве и в жизни»), написано по Книге пророка Даниила, рассказывающей о жестокостях царя Навуходоносора II (начало VII в. до н. э.) и о чудесном спасении Даниила, брошенного в ров со львами, и юношей, уцелевших в огненной печи.

Но самым удивительным в ауто являются не эти чудеса, но вплетение в него отсутствующих в Библии стихов о свободе Рода Человеческого (прописные буквы имеются в автографе Кальдерона, стих 1899: «el Henero Humano»). Род Человеческий за шесть веков до Христа и до причастия, надеясь на это будущее, предполагает отстоять и от внешних притеснений, и от собственных пороков свою свободу (в автографе: «su livertad…», стих 1902).

Иными словами, в обязательное в каждом ауто сакраменталь восславяение причастия Кальдерон ввел нечто еще большее, чем апология свободы воли, апологию свободы Рода Человеческого.

В пределах обязательного не только для ауто, но принятого практически во всей литературе XV–XVII вв., формального хотя бы, согласования любого свободолюбивого утверждения с христианским учением, Кальдерон пошел дальше Эразма, Вивеса и Монтеня и встал в утверждении свободы Рода Человеческого едва ли не впереди крайне светских итальянских мыслителей XV в.

В том же библейском цикле представляет интерес позднее, написанное к 1672 г., ауто «Вавилонская башня» («La torre de Babilonia»), которое основано на весьма вольном художественном истолковании гл. 8-11 библейской Книги Бытия.

В действии ауто тоже развивается идея свободы. Свой ковчег Ной определяет эпитетами едва не предромантическими — «свободный и надежный» («…libre у segura»), а открывая ковчег, провозглашает: «для всех настала свобода» («para todos ha venido la libertad»).

Ауто «Вавилонская башня» родственно так называемому «героическому пейзажу» XVII в. с гигантскими фигурами среди дикой природы. Оно во многом барочно, а в некоторых аспектах приближается к такому направлению в литературе и искусстве XVII в., придерживаясь которого, поэты и художники, изображая сложность жизни, предпочитали не давать прописных ответов, ограничивающих свободу дальнейшего постижения поднятых в нем вопросов.