Газета День Литературы - Газета День Литературы # 180 (2011 8) Страница 6

На юбилейном авторском вечере с добрыми словами приветствия возрасту и таланту выступили посол Таджикистана Абдулмаджид Достиев, депутат Госдумы, известный политик и историк Наталия Нарочницкая, писатели Анатолий Ким, Владимир Вельможин, Ямиль Мустафин, кинорежиссёр Али Хамраев.

Закончился вечер великолепным авторским исполнением песен. Тимуру Зульфикарову вторила игрою на гитаре и серебристым чудным голосом, столь же оригинальным как и зульфикаровская поэзия, певица Ирина Дмитриева-Ванн.

ВЕРНОСТЬ РОССИИ

9 августа в Новом Манеже открылась персональная выставка живописи русского художника Вадима Конева "Верность России". Она посвящена городу-герою, городу русской славы Севастополю и славному Российскому Черноморскому Флоту.

Выставка адресована тем, кому не только дорога красота неповторимых пейзажей Крыма, но и память о нашей общей истории и судьбе.

Подвиг защитников Севастополя и моряков Черноморского флота вошёл в мировую историю, как образец патриотизма. И сегодня русские люди в Севастополе, в Крыму помнят, что любимая Россия их не забывает.

Выставка художника Вадима Конева проводится в канун его большого юбилея. 21 сентября 2011 года исполняется 75 лет со дня рождения и 50 лет его творческой деятельности.

Вадим Конев – академик Петровской академии наук и искусств, член Союза художников России и Международной Федерации художников, один из самых активно работающих современных художников. Первый лауреат премии имени Н.Я. Данилевского и премии имени В.М. Клыкова за вклад в развитие русской культуры, укрепление славянского единства, дружеских и культурных связей между Москвой, Севастополем и Крымом. Член Севастопольского землячества Москвы.

Вадим Конев – русский художник, известный своими выставками: только с 2000 года он организовал и провёл 78 персональных выставок, посвященных Русскому Крыму.

Материалы представлены прессцентром СПР

Алексей ТАТАРИНОВ РУССКИЙ ВАГАНТ ЕМЕЛИН

Стихи Всеволода Емелина вряд ли понравятся читателю, поймавшему лирическую волну. Он – не трубадур, собирающийся вновь искать самые необходимые слова для выражения любви-страдания к даме, которую не суждено увидеть. Емелин – вагант, агрессивно смотрящий на мир, чуждый доброй сентиментальности и возвышенным сюжетам. Он напоминает рано стареющих шалопаев средневековья, прекрасно разбирающихся в литературе и богословии, но из-за проблем с характером неспособных окончить университет, стать обеспеченными мудрецами. Часами может цитиро- вать умные книги, качественно играть с образами, но извлечь дивиденды из своего нестандартного ума мешает алкоголь, вновь призывающий вернуться к любимому времяпровождению.

Емелин похож на хитрого ремесленника XIII века, добывающего гроши тяжёлым трудом и зло смотрящего на разодетых рыцарей, ищущих приключения на турнирах, на монахов, высоко несущих своё смирение, которое напоминает гордыню. Как автор средневековых анекдотов-фаблио, высмеивающий этикетную праведность "тех, кто воюет", и "тех, кто молится", Емелин радуется любой возможности дать ответ фарисеям, которые, собственно, и не задают вопросов, потому что вполне самодостаточны. Подобно Франсуа Вийону Емелин ценит исповедальность, и часто, обвиняя мир в безобразиях, упрекает его и в личной несложившейся судьбе, стремится к воссоз- данию образа себя – остро чувствующего и энергично мыслящего неформала, обречённого погибнуть от каверзного равнодушия системы и от личных недостатков, которые уже совсем не вдохновляют врачей, махнувших рукой на строптивого пациента.

Для мастеров фаблио и вагантов объектом удара оказывается рыцарская и духовная культуры в их застывающих знаках и внешней чванливости. Это не значит, что происходит полное отрицание священства в "Завещании осла" или разрыв с богослужебной практикой во "Всепьяннейшей литургии". Скорее, отрицаются костенеющие формы, душные ритуалы, в которых бал правит лицемерие, а не милосердие, фарисейство, а не та евангельская нищета духа, которая совсем не нуждается в заученных словах о верном пути, о добрых праведниках и однозначно обречённых грешниках. Ваганты – на обочине христианской культуры, где герой, утративший почву и житейскую устойчивость, начинает складно и смешно говорить о тех, кто в рамках духовной традиции живёт комфортно, оскорбляя своим невниманием братьев по вере.

Емелин – вагант в границах массовой культуры. Масскульт питает Всеволода Емелина, и считать его поэтом-борцом вряд ли возможно. Борьба – в героическом эпосе, где внешние враги (драконы, мавры, очевидные предатели) подлежат уничтожению, канонизированному поэтическим словом. Средневековая народная культура при всём своём демократизме – часть системы, как поэзия Емелина – часть массовой культуры, в которой она и существует. В героическом эпосе отрицаются чужие. У вагантов и Емелина осмеиваются свои, и здесь отрицание под контролем компромисса. Всё у нас плохо, и всё у нас смешно, и все мы такие. Вагантство – хороший способ пережить поражение, не впадая в депрессию.

Емелин не утрачивает способности смеяться, подпитываясь новой информацией о казусах существования, но всегда помнит о том, что жизнь есть нисхождение. Это движение вниз отличает и отношение к реальности, и к представляющему её штампу. "К женщине с плетью я шёл, выполняя завет Заратустры. Баба дала мне по морде и отобрала мою плеть" ("Римейк римейка римейка"), – сообщает герой об унижении ницшеанской программы и себя вместе с ней. "Мусульманские банды Всё, что хотят, здесь делают. Нет у вас больше Роланда, Нет Орлеанской девы", – недействительным оказывается героический эпос с его горизонтом ожидания ("К событиям в городе Париже"). Вроде бы всем правит Америка, о чём осведомлён емелинский герой, но падает – в прямом и переносном смысле – и Америка: "Тучи пыли вставали в эфире, Репортёры срывались на крик. А народ ликовал во всём мире, Что Америке вышел кирдык!" ("Песня об 11 сентября").

Вниз ведёт читателя и несравненно более популярный современный писатель – Виктор Пелевин. Емелин – простой, народный, реалистичный. Пелевин – сложный, интеллигентский, постмодернистский. У первого есть дидактическая идея, кочующая из текста в текст, превращающаяся в пелевинского бога из машины. У второго нет назидания, всё заполняет собой вслух ругающийся субъект. Но у обоих массовая информация входит в художественный код. Пелевин постоянно говорит о пустоте, превращает её в главную полноту текста, но всё же на первом плане – остроумный и весьма озлобленный субъект речи, который всё замечает, потребляет и так хорошо разбирается в том, что отрицает, что появляется вопрос: а может эта ругань и насмешки – форма объяснение в любви или хотя бы признание зависимости? Нечто подобное наблюдается и у Емелина: он активно работает с популярным ныне вторичным абсурдом: не бытие стучится в текст, а образы издевательства над ним в новостях, телевизионных картинках, в интернет-сообщениях, в информационном хламе, готовом заполнить каждый дом. Чья-то трагедия, пройдя сито масскульутры (выпуск новостей – её кульминация), превращается в необходимый минимум сюжета: на место агонизирующей литературы спешат новостные истории, маленькие трагедии, поставкой и постановкой которых занимаются информационные агентства всего мира. Когда есть Бен Ладен, живой, мёртвый или вовсе отсутствующий, романы о добре и зле как бы и не нужны. Есть малые формы – драматизированные сообщения, выдающие влечение к экономичности, жадность потребления мнимой реальности, иллюзорного приобщения к эпицентру современного мироздания.

Емелин осмеивает новости и – продлевает их короткую жизнь, украшает гротескной формой, тем самым заставляя читателя ждать появления новой информации – и поэтического анекдота о ней. Емелинский мир чётко свидетельствует, что на место писателя приходит журналист: с иным уровнем слова, с другой глубиной, точнее, её отсутствием. Автор заранее уверен, что он не способен собрать должную аудиторию обособленным сюжетом своего сознания. Тогда в душе писателя рождается новая фигура – хитроумный журналист-посредник, соблазняющий читателя нестандартным ракур- сом восприятия всем известного факта, пришедшего к нам из телевизора. Смеховая игра с событием должна воодушевить читателя приобщением к базе общезначимых новостей. Такой путь в стихотворениях "На смерть леди Дианы Спенсер", "Песня (а есть ещё и "Песенка") об 11 сентября", "Ода на выход Ж.-М. Ле Пенна во 2-й тур президентских выборов", "На смерть Масхадова", "Баллада о сержанте Глухове". Прямо сейчас можно набрать в Сети http://emelind.livejournal.com и прочитать "Не могу молчать" – о неудачном сексуальном приключении главы международного валютного Фонда ("Пусть затылок мой ноет тупо После шестого стакана, Я осуждаю вопиющий проступок Директора МВФ Стросс-Кана") и стихотворение о скандальном высказывании знаменитого кинорежиссёра ("Не сдержал вот языка, И в прямом эфире Дал большого косяка Ларс-то наш фон Триер"). Лет двадцать назад похожим поэтическим промыслом занимался Евгений Евтушенко: открываешь утром газету, и там уже напечатано зарифмованное впечатление от яркого события вчерашнего дня. Правда, Евтушенко барабанил по читателю нравственной максимой, прошивающей насквозь акту- альные строки. Евтушенко из тех, кто постоянно хочет вверх, ведь он не вагант, он серьёзный, успешный интеллигент. А Емелин, как мы уже сказали, вечно куда-то падает.