Журнал Русская жизнь - Смерть (июнь 2009) Страница 6

Должен сознаться, что я внутренне совсем растерян, как относиться к этому безобразию и развалу? Мне уже поздно стараться походить на этих корифеев - шкурников и ханжей - никогда не уважал, а как быть и что делать? Видеть, как растаскивают и распродают этот некогда великолепный театр и молчать - нечестно, - бороться, лезть в бутылку - и глупо и, каюсь, нет на это ни сил, ни веры. Поэтому по слабости, в которой тоже каюсь, остается третье: честно делать свое маленькое дело. Знаю отлично, что это не выход! Сейчас в Москве на смотре самодеятельных коллективов - прогремел студент Ленинградского университета Горбачев (Горбачев Игорь Олегович, 1927-2003, народный артист СССР, главный режиссер Ленинградского театра им. Пушкина. - Ред.) в роли Хлестакова. Он имеет приглашения и во МХАТ и в Малый театр. Ты его не знаешь?

Публикация, предисловие и подготовка текста Натальи Колотовой

Скажи-ка, дядя!

Москва 1812 года. Воспоминания очевидца. Окончание

На другой день, 3 сентября, в том месте Москвы, где находился Гостиный двор, утром, черные тучи клубившегося дыма затмили половину небосклона, окрестности огласились ужасным грохотом, треском, воем и свистом бури, обыкновенно появляющейся во время больших пожаров. Все истребляющий огонь, разрушая огромные здания, пепелил богатство, хранившееся в лавках.

Во время пожара Гостиного двора, один купец решился идти посмотреть на бывшую там с товаром свою лавку; через несколько времени, возвратясь удрученный, печально объявил, что кругом весь Гостиный двор объят пламенем и проникнуть внутрь рядов нет никакой возможности. Примечательно было, что сами неприятели желали потушить пожар, чтобы полакомиться московским богатством. Но, не имея пожарных инструментов, ходили сложа руки около разъярившегося пламени, как голодные волки около запертой овчарни, хлопали глазами, щелкали зубами и облизывались. Некоторые из купцов сказали: «Слава Богу, пусть лучше горит наше добро, нежели достанется врагу на расхищение. Господь даде, Господь и отъят! Буди имя Его благословенно во веки!»

Купец, бывший на пожаре, говорил: «Подождите, братцы, не торопитесь. Я еще не все вам досказал, есть поважнее обстоятельство: ходивши около пожара, у Лобного места, увидал я ехавшего верхом на лошади неприятельского чиновника, в шитом серебром мундире, в трехугольной шляпе с плюмажем, он подманил рукою меня к себе, дал сверток печатных объявлений! - И при сем рассказчик вытащил из пазухи несколько листов и, раздавая их окружающим, улыбаясь, продолжал: - «Французские подданные! Читайте прокламацию вашего нового императора Наполеона!» Все с большим любопытством начали читать прокламацию, она была напечатана в два столбца, один на французском, другой на русском языке. В заглавии красовался герб Франции, а под ним курсивными буквами объявлялось: «Воззвание к московским жителям!» Сколько могу припомнить, оно состояло из следующих пунктов:

1-й. Русскому духовенству дозволяется на обыкновенных церковных правилах отправлять Богослужение!

2-й. Городские власти и чиновники, служащие в разных присутственных местах, приглашаются к исправлению своих должностей!

3-й. Купечество вызывается к торговле, фабричные и разных родов ремесленники к занятию своими промыслами.

4-й. Крестьянам дозволяется в торговые дни из деревень свободно привозить на рынки для продажи разные жизненные продукты.

В заключение сказано: за безопасность и спокойствие, как города, так и его жителей, а равно и за неприкосновенность собственности каждого русского, ручается сам император Наполеон. Следует его подпись».

Купцы, указывая на сгоревший Гостиный двор, смеясь, говорили: «Бонапарт! Чем прикажешь нам торговать? Разве золой и угольями, которые останутся после пожара?» Все уверяли, что ни один крестьянин не повезет в Москву жизненных припасов! Православные мужички и в мирное-то время не очень благоволили и исподлобья косо посматривали на иностранцев.

Отойдя от купцов, я очутился среди каменных обгорелых зданий, превратившихся в развалины: как бы в кратере огнедышащего Везувия. Тут я встретился с дядей и его семейством, шедшими в нашу церковь. Взглянув на титулярного советника, при всем грустном положении я невольно расхохотался.

Представьте себе приземистого толстопузого человека квадратной формы, с головою, уверченною грязными тряпицами, коих растрепанные концы бахромою болтались около всегда улыбающегося полного его лица: разорванная спереди сорочка обнажала покрытую волосами, мохнатую грудь; выкатившееся из-за пояса узкого исподнего платья, огромное брюхо уподобляло его туловище большому самовару: на плечах драпировалась в виде испанской мантии ситцевая, с разноцветными разводами, стеганая на вате женская исподница: нижняя часть тела втискивалась в узкие бланжевые нанковые короткие штаны, достававшие только до колен, между тем как мясистые, жирные икры оставались голыми; на ступнях ног надеты растоптанные, грязные валенки, укрепленные к лодыжкам разноцветными, суконными покромками; левая опухшая рука, избитая неприятельскими тесаками, висела на разных обрывках, перекинутых через плечо.

Дядя, увидев меня, сделал кислую гримасу, и по врожденной привычке фыркнул носом, и, моргнув глазом, потирая больную руку, сказал: «Племянник! Научись из моего примера быть осторожным в суждениях о делах политических! Я не верил о взятии столицы неприятелем, и вот, теперь видишь во что нарядили меня недоверчивость и непослушание ко благим советам». После чего он, опустив голову, болезненно заохал.

Вскоре после сего пожаловали неприятели и, указывая на нас, закричали: «Russe! Allons!» Дядюшка сгорбился, сморщился, застонал и, показывая свою опухшую руку, жалобно говорил: «Господа мусьи! Я болен, и вот рука избита». Неприятели, не понимая его речей, злобно на него покосились и что-то заговорили между собою. Результат последовал такой: мусьи дяде дали в затылок пинка, от которого он растянулся на брюхе, нас же повели прочь.

Мы, идя окруженные конвоем, рассуждали: куда нас ведут и для чего мы нужны? Пришедши на большую Якиманскую улицу, конвой остановился подле обгорелого, обширного подвала, около которого толпилось множество мародеров и несколько человек нашей братии русских, также ожидавших неизвестной участи.

Трое неприятелей из нашего конвоя, оставив четвертого караулить нас, арестантов, спустились в подвал и через несколько времени вылезли оттуда с огромными узлами. Четвертый, оставшийся караульным, взглянув строго на меня, взял за плечи и сильно начал притискивать к земле; потом, показав на себя, на подвал и на висевший на черном ремне тесак, погрозил пальцем, давая, вероятно, этим знать, чтоб я дожидался его и не трогался с места; после сего, отойдя от меня несколько шагов, опять погрозил пальцем и указывал на тесак. Я, чтобы уверить его в совершенном моем понимании его отеческих наставлений, кивнул головой и караульщик скрылся в подвал.

Оставшись один на свободе, грешный человек, я подумывал дать стрекача: но, видя множество шатающихся везде мародеров, могущих меня преследовать, оставил намерение без исполнения.

Преподаватель уроков мимики, мой караульщик, вылезая, с большим усилием тащил два огромных узла, набитых бутылками с винами, и не рассуждая, смогу ли я снести их, взвалил на мои плеча, сказав: «Russe! Allons!» По несоответственной моим силам тяжести, я не только не мог нести узлы, но и сдвинуться с места, они просто придавливали меня к земле. Мародер, сочтя мое бессилие за нехотение тащить его ношу, злобно сморщил рожу, проворчал что-то сквозь зубы, погрозился кулаком и, взявшись за эфес тесака, закричал: «Diable! Russe! Marche!» Убоясь железной полосы, я всячески старался телодвижениями выразить ему о тяжести ноши, не соразмерной моей силе: показывал ему на узлы, на плечи, на ноги и при всяком разе отрицательно тряс головой; а как сверх того меня мучила жажда, то я высовывал ему сухой язык и указывал на запекшийся рот. Властитель мой внимательно смотря на делаемые мною кривляния, вероятно, подумал, что смекнул мое желание, и, взяв из узла бутылку, тесаком отшиб у ней горло и, подавая мне, сказал: «Russe! Buvez! Добре!» Приведенный в замешательство угощением, я не знал, что мне делать! Пить или не пить вино? Я же от рождения никогда его и не отведывал, но томимый жаждой решился пропустить несколько глотков, когда же расчухал сладкий вкус нектара, то соблазнился и осушил бутылку чуть ли не до дна. После сего француз опять повторил: «Eh bien Russe, marchez en avent?»

Ho я, как ни силился с ношею стать на ноги, тяжесть ее как бы приклеила меня к одному месту; мародер, видя мою немощь, взял один узел к себе, а другой взвалил мне на спину, и я с большим трудом поплелся впереди вожатого; но, пройдя небольшое расстояние, от опьянения почувствовал небо и землю вертящимися, шатался из стороны в сторону, едва держась на ногах, и наконец, потеряв равновесие, грохнулся с узлом на каменную мостовую. Зазвенели бутылки, и полилось ручьями вино. Пораженный страхом, лежал я растянувшись, облитый винною влагой, не смея шевельнуться, ожидая после угощения вином закуски тесаком, но француз, расхохотавшись от комической сцены, только приподнял меня и, обернув к себе затылком, дал коленом такого киселя, от которого отскочил я шагов на пять вперед.