Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки Страница 62

Но кричать Лариса не стала. Не смогла она и обедать — кусок не шел в горло, — а все ходила и ходила по комнате вокруг стола, до полного изнеможения. Если бы сейчас, а не на троллейбусной остановке встретился ей Аржанов и ласково посмотрел на нее!.. Она не отвернулась бы. Ведь только он ей нужен! Такой, как есть: с его взглядами на жизнь, работой, со всей его нескладной личной судьбой.

«А могло быть иначе!» — подумала Лариса, припоминая фронтовые дни и любовь Аржанова к ней и Алеше.

Однако она понимала, что иначе быть не могло, что, встреть она сейчас Ивана Ивановича, и опять все осталось бы по-прежнему.

«Значит, надо выкинуть его из головы!» — решила женщина.

Она заставила себя сесть к письменному столу, раскрыла свою книгу о пластических операциях, но с каждого листа смотрели на нее изуродованные лица, и каждое из них, казалось, кричало ей:

«Я тоже хочу счастья! Зачем меня лишили радости любить и быть любимым?!»

Вот Прудник… Лариса прекрасно понимала его состояние. Но мужчине, даже обезображенному, живется легче. Это факт!

— Ужасно! — сказала она с яростью и встала. — Проклятая война!

Ей представились миллионы женщин, как и она, одиноких. Вот так же работают, так же терзаются в одиночестве, при котором страшно иногда оставаться дома в четырех стенах. Тоскуют, плачут, стыдясь даже сказать об этом. Кто они? Только женщины, все еще слабая половина рода человеческого, обязанная терпеть и молчать о своих страданиях, созданных войной. Ведь война кончается с последним выстрелом только для убитых.

Комиссия из министерства, которую все так ждали, нагрянула в клинику все-таки внезапно.

— Приехали! — сообщал озабоченный до чрезвычайности Прохор Фролович Скорый, пролетая по коридору как метеор.

У доктора Аржанова словно горсть ледяных иголочек покатилась, покалывая, по спине. Он не боялся: это было совсем-совсем иное чувство. Его не обижало то, что назначена комиссия: люди пожаловались не из-за пустяков — у них дети погибли. Если бы этот сердечный вопль был обращен к самому Ивану Ивановичу, он тоже не остался бы равнодушен. Волновало и мучило его другое. Он глядел на свою работу придирчивым взглядом посторонних людей и уже в который раз думал: все ли я сделал, чтобы Лидочка Рублева осталась жива? В отношении Решетова и Софьи Шефер он не сомневался, за них готов был драться где угодно и с кем угодно.

— Тартаковская-то, а? — укоризненно бросил он Скорому, будто тот отвечал за двуличие женщины-профессора.

— А ну ее! — Прохор Фролович сердито дернул надутыми губами; зеленые глазки его открылись неожиданно широко — он в самом деле похудел за эти дни. — Она какую-то работу написала об участии костного мозга в кроветворении и вот, когда выздоровела, снова взвинтилась против Решетова. Не хочет ничем поступиться, даже при наличии неопровержимых фактов. По званию, так сказать, профессор, а на деле ослица валаамова!

— Насчет валаамовой ослицы вы что-то путаете: ослица эта протестовала впервые и к тому же здраво, — с комической серьезностью заметил Иван Иванович, вспомнив библейское сказание о волхве Валаама.

— Надо бы Тартаковской вторую ногу выдернуть за ее штучки! — не слушая, бубнил Прохор Фролович. — Как она меня подкосила! Вам-то что! Ваше дело ясное, так сказать, работа на виду. А если были смертные случаи… Что же, ведь вы не господь бог, всесильный и всемогущий! У Григория Герасимовича картина просто замечательная: ни одного осложнения, так сказать. — Теперь, когда Прохор Фролович особенно расстроился, его «так сказать», которыми он кстати и некстати пересыпал свою речь, звучали как громкое «таскать», «таскать». — А вот я влип так влип!

«Хоть и толстокож с виду, но славный мужик!» — с доброй усмешкой подумал Иван Иванович, обрадованный тем, что Скорый тоже не уверен только в себе.

— Ну, скажите, кой черт меня дернул заказать по блату сразу сотню гвоздей! — продолжал Прохор Фролович, удивленный мимолетной улыбкой коллеги. — Хотел, так сказать, хорошее дело устроить, выгодное для всех, так сказать, а вот изволь изворачиваться!

— Зачем вам изворачиваться? Если бы вы не доставали гвозди, мы не поставили бы на ноги стольких людей.

— Это верно. Но зачем мне сотня понадобилась? Жадность моя меня погубила! Деловая жадность, так сказать.

И снова забавное сочетание слов, прозвучавших как «жадность таскать», заставило Ивана Ивановича улыбнуться.

— Чему вы радуетесь? — обозлился на этот раз Прохор Фролович. — Плакать надо, глядя на подобную подлость! Эта финтифлюшка-то, Щетинкина, которую вы с Гридневым, так сказать, от смерти спасли! Какое она имела право жаловаться после блестящей операции?! Нагрубили ей! А хотя бы и нагрубили, да ведь спасли, на свою голову! Нет, подобных склочников не лечить надо, а добивать! Да, добивать!

— На кого вы ополчились, уважаемый Про Фро? — спросила Софья Шефер, подошедшая неслышно, как большая кошка.

— Ох, не говорите! — Прохор Фролович тяжело вздохнул, но на лице его появилось некоторое просветление: похоже, он обрадовался появлению Софьи. — Забыл совершенно о гуманности своей профессии, поскольку крови жажду! Крови!

— Ничего. Я думаю, обойдется по-хорошему, — с несвойственной ей меткостью сказала Софья.

— Обойдется в прокуратуре! — уныло возразил Прохор Фролович. — Помяните мое слово, припечатают нам по первое число!

В кабинете заведующего клиникой профессора Гриднева сидели Круглова — главный врач больницы, и члены комиссии: Зябликов — главный хирург Министерства здравоохранения, Ланской — хирург из городской клиники и представитель обкома профсоюза Тарасов.

— Вы, пожалуй, все уже знакомы, — сказал Гриднев, и его умное лицо осветилось приветливой, открытой улыбкой. Он не имел привычки заискивать перед властями, чувствуя себя полным хозяином своего учреждения.

Имя его было широко известно. Образованнейший человек, отлично знающий несколько иностранных языков, он слыл не только ученым специалистом, великолепно владеющим техникой операции в грудной полости, но и политически грамотным человеком, хотя в партии не состоял.

Прохор Фролович Скорый, будучи независим от него в административном отношении, преклонялся перед его авторитетом. Улыбку Гриднева он никак не записал в свой актив. Понятно: руководитель клиники, пришли с ревизией, — хочешь не хочешь, а улыбайся. Если бы так пришли к нему, Скорому, заместителю главного врача по хозчасти, то он, конечно, тоже бы улыбался и, не в пример Гридневу, давно бы организовал чай и закусочку. Но тут приходилось подчиняться чужому уставу, тем более что призрак властной прокурорской руки заставлял поневоле съеживаться осанистую фигуру Скорого. Свободно держалась Софья Шефер, ершисто — Решетов, Иван Иванович был замкнут и задумчив.

«Все ли мы сделали? — вот что мучило Аржанова. — Ведь мы до сих пор не развернули работу с гипотермией. Профессор Белов в своей лаборатории, применяя охлаждение в ледяной ванне, уже добился продления клинической смерти у животных. Он оживляет собак после получасовой и даже часовой смерти. Как мы реализовали у себя этот замечательный опыт? Лидочка Рублева погибла, хотя у нее клиническая смерть продолжалась не больше восьми минут. — И вдруг промелькнула мысль. — Может быть, жестокое предупреждение со стороны Вари было продиктовано реальной опасностью?..»

Но тут начал говорить о своей работе Решетов, и Иван Иванович сразу насторожился: «Неужели Григорий Герасимович струсит и признает себя виновным?»

— Что я могу сказать? — спросил Решетов, в упор посмотрев в почти квадратное, твердое лицо Зябликова с густыми бакенбардами на румяных скулах. — Прежде всего я огорчен и даже возмущен жалобами на своих коллег Аржанова и Шефер. Мы давно работаем вместе… Вы хотите возразить по этому поводу? — быстро обернулся он, задетый скептическим, как ему показалось, покашливанием болезненного на вид Тарасова. — Тут дело не в приятельских отношениях, а в возможности головой поручиться за товарища. Ведь во время войны качества людские огнем проверялись. Софья Вениаминовна — прямой человек и очень справедливый…

— Я сама отвечу, если потребуется, вы лучше о себе, о своей работе расскажите! — перебила Софья.

— Видите! — Решетов развел руками. — Резко по форме, но по существу разве я могу пожаловаться? О себе рассказывать не стану, работу посмотрим в палатах отделения, в операционной. Вот сейчас готовим одного больного к операции. Милости просим! Посмотрите истории болезней, журналы… Все записано с протокольной точностью.

При этих словах Прохор Фролович грузно шевельнулся на стуле и утробно вздохнул, и его вздох, и смиренный вид неожиданно вызвали смешинку в глазах доктора Аржанова, хотя и сознающего всю серьезность положения.