Владислав Петров - Фантастический альманах «Завтра». Выпуск четвертый Страница 63

Ребенок, вне всякого сомнения, был мужского пола, был, вне всякого сомнения, гол. Но не так, как бывает гол человек, а так, как бывает гол суточный звереныш. То есть гол с перспективой.

«Ну вот и все, — мелькнуло в голове у молодого, но еще не окончательно счастливого отца, — и шлюпка не нужна, и все прочее ни к чему…»

— Почему ничего не говоришь? — пытливо заглядывая в глаза, осведомилась Нинель.

— А что говорить? — пожал плечами Борт Арнольдович, пытаясь уйти от того ответа, который от него ждали. — Что говорят в таких случаях? Ах ну конечно! Спасибо, что ты подарила мне сына, я очень взволнован и счастлив. У меня даже нет слов от радости. Не знаю, что еще…

— Эх, ты! — не очень-то огорчилась Нинель. — Лицемер несчастный, я же вижу тебя насквозь!

Она была не в том состоянии, когда что-то внешнее могло всерьез огорчить или обрадовать.

— Ладно, уходи, мы от тебя устали. Все вы, отцы, одинаковы, до всех вас не сразу доходит.

Борис Арнольдович охотно повиновался, его всегда тяготили подобные перемены в семейном положении, ему действительно требовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к переменам, а потом и полюбить их. Хотя, конечно, данная перемена была отягощена крушением больших жизненных планов.

Борис Арнольдович ускакал туда, откуда виднелось море, а также проступающая сквозь песок шлюпка, с некоторых пор это было его излюбленное место. Он уединился в укромном закутке среди мощных вечнозеленых листьев и отдался печальным мыслям, которые кружились в мозгу, словно мусор в водовороте.

Без него пришли навестить Нинель ее ставшие взрослыми дочери. Лизавета и Калерия. Мать отчего-то не решилась показать им новорожденного братика, вероятно, она не без оснований сомневалась в том, что они его сразу признают за родню и полюбят. Она, превозмогая слабость, выползла на свет, придерживая свой растянувшийся живот и глядя виновато. Никаких особенно слов для дочерей у нее не нашлось, у них тем более.

— Этот-то где? — спросила одна.

— А! Мешается только! — махнула рукой мать.

— Помогает хоть? — спросила другая.

— Куда денется, — ответила мать.

На том визит вежливости и окончился. И все были этому рады. Нинель — потому что младенец уже начинал просыпаться, дочери — потому что не знали, о чем дальше говорить, и испытывали гадливость из-за ужасного материнского вида, Борис Арнольдович — потому что ему нужно было возвращаться домой, и он пережидал, завидя Лизавету и Калерию издалека. Он к ним негативных чувств не испытывал, Боже упаси, нет, он их, скорее, побаивался, зная, что они видят в нем погубителя материной жизни…

Еще никто не знал, что спустя какие-то неделю-две маленький хвостатый мальчик, которого после недолгого обсуждения нарекут Самуилом, то есть Шмелькой, станет общим любимцем. Сестры простят ему его несвоевременность и станут наперебой осваивать на нем так необходимую им материнскую науку. Борис Арнольдович сделается безропотным человеком на посылках и своей безропотностью несколько смягчит сердца непримиримых падчериц, которые окончательно смягчатся лишь тогда, когда сами станут матерями. Ну а Нинели останется только роль командующего всеми разворачивающимися вокруг делами. Но это через неделю-две…

А в этот вечер по плану мероприятий был любительский спектакль. Нинель, конечно, от мероприятий на какой-то период была освобождена, а Борис Арнольдович — нет. Хотя, само собой, никакие мероприятия ему просто в голову не лезли. Но порядок есть порядок.

— Можно я сегодня буду зрителем, что-то мне неможется? — попросил он режиссера.

— Раз неможется, обратись к своему младшему председателю, а я что… — пожал плечами режиссер, но, видимо, глаза Бориса Арнольдовича были так печальны, что хоть кого могли заставить смягчиться. — Ладно, одно могу для тебя сделать. Бери сегодня роль плотника Иосифа. Там слов почти никаких, сиди только и глаза выпучивай.

Борис Арнольдович очень растрогался. Едва сдержался, чтобы не расплакаться. И, что интересно, эпизодическую роль он, неожиданно для всех, и в первую очередь самого себя, сыграл так, что об этом потом говорили.

Глаза выпучивать в нужных местах и до нужного размера тоже не каждый сумеет, иначе говоря, маленьких ролей действительно не бывает. Наложение и причудливое совпадение двух судеб, с одной стороны, плотника Иосифа, отца, оказавшегося в более чем щекотливом положении и с честью из этого положения выпутавшегося, а с другой — бывшего советского инженера-технолога, а в настоящем — четверорукого интеллектуала и молодого отца, породило новое, абсолютно неожиданное качество. Актер просто сидел на ветке, пригорюнившись, но это-то и вызывало целую бурю чувств!

Когда Борис Арнольдович вернулся со спектакля, Нинель уже спала. Хотя еще и не было поздно. Просто она пользовалась возможностью, ведь ребенок может разбудить посреди ночи и больше не дать сомкнуть глаз.

Пришлось в одиночестве, не ощущая вкуса, схрумкать один «огуречик» и тоже завалиться.

Но спать в эту ночь почти не довелось. Отдохнувший за день младенец предъявил свое право на внимание не только родителей, но и всех ближайших соседей, а это были уже далеко не те соседи, что при жизни Самуила Ивановича.

— Рожать в сорок лет, так конечно! — слышалось из одного кокона. — Ладно, если он только беспокойный, а вдруг вообще больной?

— Где же это видано, мать из одного мира, отец из другого! Больной — полбеды… Он, может, опасный! — развивали мысль в другом коконе.

Счастливые родители не отвечали, потому что, во-первых, действительно чувствовали вину перед соседями, во-вторых, потому что у них были дела поважнее. Сперва сама Нинель пыталась утихомирить маленького Шмельку, потом за дело взялся Борис Арнольдович.

И ребенок, впервые в жизни оказавшись на руках отца, смолк. Вероятно, от удивления новым ощущениям. Смолк и тем самым внушил к себе первое, еще довольно неопределенное чувство.

«Боже! — вдруг ошеломленно подумал Борис Арнольдович. — А собственно, почему я не могу взять этого ребенка в параллельный мир? Какая вообще разница, если это мой ребенок? И кстати, у него тоже нет сумки на животе!»

Когда малышу исполнился месяц, он начал самостоятельно выползать из гнезда, начал глядеть на мир уже слегка осмысленным взглядом…

— А ведь ты была права! — однажды изумленно воскликнул Борис Арнольдович без всякой связи с предыдущим.

— О чем ты? — не поняла Нинель.

— Да о том, что он — моя копия!

— О, Господи! Прямо напугал… Ни с того ни с сего… Конечно, на тебя похож, на кого же еще!

— Однако у тебя глаз!.. Знаешь, давай, когда Шмелька вырастет, отдадим его в космический институт!

— Ты что? — опешила Нинель. — Откуда у нас космический институт? Или это у тебя сигналы из параллельного мира накладываются? Так там для космического института уже Лелик имеется.

— Ха! — воскликнул Борис Арнольдович бесшабашно, словно никогда у него не возникало трудностей, если являлась необходимость в чем-то убедить жену. — Ты думаешь, что если наш мальчик родился обезьянкой, так ему уже дорога в нормальный мир заказана?

— Нет, Боря! — решительно возразила Нинель. — Такого уговора не было. Уговор был другой. И это, извини, не по-мужски, изменять так запросто какому бы то ни было уговору. Ты как знаешь, а мы с Самуилом останемся здесь. Я во многом с тобой соглашалась за годы нашей совместной жизни, но есть такие вещи, от которых я, даже ради тебя и твоего мира, отказаться не могу. Например, что лежит в основе одиннадцатой заповеди? Да-да! Не вставай на дыбы, прежде дослушай! Ваш технологический мир все равно зайдет в тупик. И там тоже понадобится одиннадцатая заповедь. Раньше или позже…

Словом, все. Если бы малыш был голенький — пусть бы он в Советском Союзе прошел эволюцию до одиннадцатой заповеди. Но если он наш, то зачем ему возвращаться назад, чтобы потом еще раз возвращаться?..

— Но почему же тогда вы все меня подталкивали к побегу? Почему сочувствовали мне и проклинали вашу действительность?

— А кто не проклинает свою действительность? Все проклинают. Но далеко не каждый становится перебежчиком.

Что тут оставалось Борису Арнольдовичу? Оставалось ему умолкнуть. Потому что все услышанное вполне вписывалось в рамки нормальной житейской логики. И совсем не обязательно женской.

— Ладно, — подвел он итог разговора после долгой паузы, — ладно. Тогда один поплыву. Старость скоро. Тридцать девять уже. Хоть помереть по-человечески. Чтоб не глодали косточки дикие звери.

И Борис Арнольдович стал готовиться к побегу. И готовился до самой осени. До первых дождей. В чем эта подготовка заключалась, знал лишь он сам.

Шмелька за лето подрос, стал совершать в материной сумке длительные путешествия на пастбища и обратно, стал время от времени недовольно покрикивать из этой сумки на мать, а также и на прочих знакомых. Конечно, еще никаких слов он произнести не умел, но это и не требовалось для выражения простых чувств, которые ребенок испытывал. А испытывал он чаще всего почему-то раздражение. Когда чего-нибудь не давали или, наоборот, давали, да не то.