Как убить литературу. Очерки о литературной политике и литературе начала 21 века - Сухбат Афлатуни Страница 63

Немного о социологии чтения

Чтение – вот лучшее учение.

А. С. Пушкин

В прошлом «барометре», завершая ламентации о книжных магазинах, я пообещал написать о будущем самого процесса чтения.

Но начать придется с прошлого. Со знаменитой пушкинской фразы, взятой в качестве эпиграфа.

21 июня 1822 года в письме младшему брату Льву Пушкин уговаривал его не тратить время на учение, а сразу делать военную карьеру.

В русской службе – должно непременно быть 26 лет полковником, если хочешь быть чем-нибудь когда-нибудь… Тебе скажут: учись, служба не пропадет. А я тебе говорю: служи – учение не пропадет. […] Чтение – вот лучшее учение – знаю, что теперь не то у тебя на уме, но всё к лучшему.

Чтение выступает здесь не как некий идеал, а как вынужденная замена учения, если молодой человек выбирал вместо него службу.

Вплоть до начала девятнадцатого века чтение не считалось «лучшим учением» даже среди дворян. Реплика госпожи Простаковой: «…Я, благодаря Бога, не так воспитана. Я могу письма получать, а читать их всегда велю другому», или ее братца: «Я отроду ничего не читывал, сестрица! Бог меня избавил этой скуки», – были не столько злой сатирой, сколько реальным отражением положения вещей. Чтение воспринималась (а) как нечто необязательное и (б) как «скука».

«Недоросля» и пушкинское письмо брату разделяли всего сорок лет. За это время ситуация полностью изменилась. Чтение в высшем сословии стало (а) обязательным и (б) само превратилось в средство разогнать скуку[170].

Причин было несколько, назову лишь две, как мне кажется – главные.

Первая – война 1812 года.

250 тысяч погибших, значительная часть которых были представителями дворянства, из которых состоял весь офицерский корпус. Число значительное, учитывая, что к началу девятнадцатого века в России было 362 тысячи дворян.

При чем здесь война?

В традиционном, патриархальном обществе передача знаний и навыков (бытовых, профессиональных, религиозных) идет напрямую от родителей к детям: от отца – к сыну, от матери – к дочери. Иногда и от бабушек и дедушек, но это реже: смертность в таких обществах довольно высока, даже до пятидесяти доживали немногие.

Чтение книг в этой модели – действительно нечто излишнее. Книга возникает там, где этот прямой канал подвергается риску. Например, у бездетного черного духовенства. Хотя прямая передача знаний от старших к младшим имеет место и здесь, этот канал, по сравнению с внутрисемейным, менее надежен, более зависим от обстоятельств – например, от прекращения притока молодых монахов. Отчасти поэтому монастыри на Руси вплоть до восемнадцатого века были центрами книжного знания и чтения.

Итак, книга появляется там, где традиционный канал передачи знаний оказывается под угрозой. Чаще всего – в результате крупных войн, в которых гибнет значительная часть мужского населения. Пики чтения выпадают в Европе на периоды после крупных войн; а крупные войны, начиная со Столетней войны до Второй мировой, если и угасали, то лишь для того, чтобы смениться россыпью локальных.

Войны могли быть не единственной причиной, запускавшей механизм книжной передачи знаний. Схожий эффект могли иметь стихийные бедствия и моровые поветрия. Или даже просто существование социума в «уязвимом» режиме: в виде этнического или религиозного меньшинства. И чем выше степень диаспоризации – тем выше уровень грамотности и авторитет книжного знания. Кроме «классических» диаспоральных наций, еврейской и армянской, можно назвать и российских немцев – чей вклад в распространение чтения и книжности в России трудно недооценить.

Иными словами, чтение как «лучшее учение» – это результат кризиса: кризиса традиционных, непосредственно-практических и изустных каналов передачи знаний. В результате такого кризиса – одного или целой их серии – уже само чтение встраивается в процесс трансляции знаний так, что самими читателями этот род «лучшего учения» воспринимается как вполне естественный.

Всё это, однако, не отвечает на второй вопрос, а именно: каким образом чтение из источника скуки превратилось в средство борьбы с ней? Почему чтение стало считаться не только «лучшим учением», но и лучшим развлечением?

В этом случае мы тоже имеем дело с кризисом, только другого рода: кризисом свободного времени. Наличием социально невостребованного свободного времени.

Как это ни самонадеянно, мне кажется, я могу назвать точную дату рождения художественной литературы, – это 1762 год, то есть год, в котором император Пётр III издал Манифест о вольности дворянства, даровавший дворянам право по собственной воле уходить в отставку либо вообще не поступать на государственную службу. […] Наверное, впервые за всю многовековую российскую историю в России появилось целое сословие, которое на совершенно законных основаниях получило право иметь пожизненное свободное время и распоряжаться им. […] В усадьбах образовывались обширные библиотеки и зарождалась культура постоянного, “запойного” чтения, которая, развиваясь в литературных журналах, салонах и сообществах, постепенно превратилась в то, что мы теперь называем великой русской литературой (Владимир Мартынов)[171].

Действительно, чтобы чтение служило средством не только обучения, но и эстетического наслаждения, читающий должен обладать не просто достаточным, но избыточным досугом. И чтобы при этом, среди прочих способов его заполнения, чтение оказывалась наиболее доступным и социально приемлемым.

Схожие причины лежали, кстати, и в основе последнего читательского бума, пришедшегося на 1960–1980-е.

С одной стороны, колоссальные людские потери в результате войн и репрессий, массовые переселения, слом – в результате коллективизации – деревни (с ее традиционно внутрисемейной передачей знаний и опыта). Традиционные каналы трансляции знаний от поколения к поколению прерывались, а их «заместителем» оказывалась книга[172].

С другой – с середины 1950-х начинает слабеть режим жесткой трудовой эксплуатации (и самоэксплуатации – чтобы «прокормиться»). Переход в 1967 году на пятидневную рабочую неделю с двумя выходными может быть сравним по своим последствиям с «Манифестом о вольности». Пусть не в дворянских усадьбах, а в советских «типовушках» – снова формируются домашние библиотеки и возрождается культура запойного чтения…

Были, конечно, и другие способы заполнения освобождающегося времени, равно как и трансляции знаний. Прежде всего – телевизор, который в семидесятые был уже в каждой семье. Однако вплоть до девяностых конкуренция со стороны визуального была довольно умеренной. Телевещание, в отличие от чтения, было более детерминированным, телезритель был лишен той свободы выбора, которой обладал читатель; что в ситуации крайней идеологизированности телевещания оказывалось для «человека читающего» существенным преимуществом. Даже понравившиеся телепередачи или фильмы невозможно было пересматривать – в отношении книги подобных проблем не возникало.

Да и само советское телевещание было литературоцентричным. Значительная часть фильмов представляла собой экранизацию литературных произведений – как классики, так и современных; на экране часто мелькали