Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №6 (2001) Страница 64

А. С. Пушкин с неподдельным интересом читал письма Императрицы Екатерины Великой к Вольтеру, писателю и историку, где вождя крестьянского восстания, "бунтовщика похуже Радищева", она называет "маркизом Пугачевым", а также ее переписку с Дидеротом, как называла она Дидро, которого Пушкин особенно ценил за то, что тот составил конституцию и написал свои "Записки".

В дневнике поэта за 1833 год, следом за сообщением о "Записках" Храповицкого, личного секретаря Екатерины II, читаем: "Государыня (Александра Федоровна. - И. С.) пишет свои "Записки"... Дойдут ли они до потомства?". Пушкин имел все основания к сомнению и беспокойству. Он с тревогой сообщает: "Елизавета Алексеевна (Императрица, жена Александра Первого. - И. С.) писала свои, они были сожжены ее фрейлиной; Мария Федоровна также. - Государь сжег их по ее приказанию. Какая потеря! Елисавета хотела завещать свои Записки Карамзину (слышал от Катерины Андреевны)". Здесь характерна еще одна особенность Пушкина как историка: он всегда указывает, от кого слышал сообщаемые и записанные им важные сведения. В отношении дневников и записок и всего, что с ними связано, имеет свое значение каждое замечание и уточнение!

Широко известна запись Пушкина о смерти друга, А. С. Грибоедова, талант, "светлый ум и дарования" которого он высоко ценил. Весть о гибели дипломата в Тегеране принес Раевский с сообщением, что все бумаги безвозвратно пропали. Особенно переживал Пушкин по поводу исчезновения дневника писателя. При этом он справедливо заметил, что написать его биографию было бы делом его друзей, но "замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и не любопытны" (курсив мой. - И. С.). Слова эти остаются, как ни печально сознавать, актуальными и в наши дни! Прав современный писатель и мемуарист С. П. Есин, утверждая, что дневники - яркое сочное самобытное литературное направление, которое нужно развивать!

Пушкин, хорошо сознавая и ценя это материальное воплощение человеческой памяти, беспрестанно горячо убеждал друзей и хороших знакомых вести дневники и записки, журналы, альбомы.

Не случайно в 1832 году, в день рождения хорошей своей приятельницы, фрейлины А. О. Россет, литературный талант, поэтический вкус и дар сюжетного рассказа которой Пушкин особенно ценил, он подарил ей альбом, на первой странице которого торжественно вывел: "Исторические записки", сопроводив замечательным стихотворением "В тревоге пестрой и бесплодной...". Дарит он тетрадь для ведения записок и актеру М. Щепкину, вписав собственноручно на первой странице: "17 мая 1836 г. Записки актера Щепкина.- Я родился в Курской губернии Обоянского уезда в селе Красном, что на речке Пенке..." В этом пушкинском зачине звучит неторопливая эпическая интонация. Друзья, благодаря инициативе Пушкина, внесли свой вклад в "золотой фонд" русской мемуаристики XIX века!

А. Вульф, близкий знакомый Пушкина, вел свои дневники, видимо, с ведома и при поддержке поэта. В записи за 25 - 26 августа 1828 года он искренне признается: "Ищу, вспоминаю и мало нахожу, чтобы записать". Спустя время он уже с увлечением пишет об интересной беседе с Пушкиным о временах Петра Первого и при этом добавляет: "Я утвердился в намерении вести Дневник: вот опыт, дай Бог, чтобы он удался". (Дневники были опубликованы П. Е. Щеголевым в 1929 г.)

Как отмечал В. Э. Вацуро, за дневниками стояла "целая жизнь не одного человека, но многих, составляющих литературное общество, салон, кружок!.."

Работая над Историей Пугачева, Пушкин высоко оценил записки И. И. Дмитриева, гармонично включив их в основной текст исследования, о чем сообщал автору: "Хроника моя обязана вам яркой и живой страницей, за которую много будет мне прощено самыми строгими читателями". (Письмо от 14 февраля 1835 г.) С ним с удовольствием Пушкин делится своими находками и творческими издательскими планами: "Случай доставил мне в руки некоторые важные бумаги, касающиеся Пугачева (собственные письма Екатерины, Бибикова, Румянцева, Панина, Державина и других). Я привел их в порядок и надеюсь их издать..." (курсив мой. - И. С.)

Примеров бережного пушкинского отношения к историческим источникам можно привести много.

К слову, А. И. Тургенев вспоминал, как И. Гете, находясь на смертном одре, увидев на полу записку, упавшую со стола его, сказал с жаром: "Поднимите, это записка, это рука Шиллера! Как можно ронять ее". А ведь душа его в эту минуту была занята последнею мыслию о друге, с коим вскоре она должна была соединиться". При этом Тургенев отметил, и как Гердер1 - поэт, историк и философ - в последнюю минуту борьбы за жизнь просил своего плачущего сына: "Освежи меня великою мыслию"2. Это был его символ веры в бессмертие! Мысль, память - это прежде всего записки, воспоминания и письма, живые свидетели прожитых дней и чувств.

Вспоминается справедливый укор Пушкина о порою бесцеремонном отношении к народной памяти. Со словами "ни одна фамилия не знает своих предков" (прав и здесь Александр Сергеевич) он пишет: "какой гордости воспоминаний ожидать от народа, у которого пишут на памятнике : Гражданину Минину и князю Пожарскому? Был окольничий князь Дмитрий Михайлович Пожарский и мещанин Козьма Минич Сухорукий, выборный человек от всего государства. Но отечество забыло даже настоящие имена своих избавителей. Прошедшее для нас не существует. Жалкий народ"3. Что и говорить - исторические воспоминания народа с многовековыми традициями и богатейшей историей не используются в достаточной мере! А есть великие примеры Карамзина, Пушкина, Погодина, А. И. Тургенева, Вяземского и многих других, усердно работавших на поприще сохранения национальной памяти.

Об этом упрощении, опрощении памяти писал в мемуарах А. Ф. Воейков, поэт, критик, "арзамасец": "Мы равнодушны к своему прошлому, не записываем славных деяний своих соотечественников, впоследствии они забываются... Только анекдоты о странностях знаменитых чудаков Суворова и Потемкина переходят изустно от современников к детям, но и из них половина искажена, а другая забыта". Из-за лености происходит много необъяснимых, а порою и вредных вещей.

О серьезном отношении Пушкина к рукописному наследию и скрупулезном сборе материалов для публикации свидетельствует дневниковая запись А. Тургенева за 9 января 1836 г.: "Аршияк (атташе французского посла в Петербурге, секундант Дантеса. - И. С.) заходил ко мне и уехал к Бравуре, дал Пушкину мои письма , переписку Бонштетена4 с m-mе Staal, его мелкие сочинения; выписки из моего журнала о Шотландии и Веймаре"5.

В другой его записи имеются указания на разговоры о "Записках" Талейрана, о "Записках" Екатерины Великой. К сожалению, эти сведения очень кратки и только намечают общее направление разговора. А вот в письме к А. Я. Булгакову Тургенев описывает происшедшее более пространно: "Беседа была разнообразной, блестящей и очень интересной, так как Барант6 рассказывал нам пикантные вещи о Талейране и его мемуарах, первые части которых он прочел: Вяземский вносил свою часть, говоря свои острые словечки, достойные его оригинального ума. Пушкин рассказывал нам анекдоты, черты Петра и Екатерины II, и на этот раз я тоже был на высоте этих корифеев литературных салонов"1.

Вспоминаются слова кн. Вяземского: "Что есть частные письма? Беседа с глазу на глаз, род тайной исповеди, сокровенных изменений того, что тяготит ум и сердце"2. В этом, видимо, и состоит их основное отличие от дневников и записных книжек! Это две специфические разновидности автобиографического наследия.

Приведенные высказывания Пушкина о мемуарной литературе, исторических свидетельствах носят полемический, запальчивый, как всегда, характер. Может быть, в один из таких вечеров Пушкин узнал анекдот (в данном случае краткое историческое свидетельство, талантливо пересказанное), особенно его заинтересовавший: "Государыня (Екатерина II) говорила: "Когда хочу заняться каким-нибудь новым установлением, я приказываю порыться в архивах и отыскать, не говорено ли было уже о том при Петре Великом, - и почти всегда открывается, что предлагаемое уже им обдумано". Это, безусловно, интересный штрих к уже устоявшемуся образу Екатерины Великой.

Пушкин выработал целую систему критического восприятия дневников, записок как исторических источников, обнаружив в некоторых целый ряд апокрифических, неверных фактов, как сейчас еще говорят - интерполяций и амплификаций (как в русских, национальных, так и европейских документах!). Например, он отмечал, что искаженно подается история Валуа, когда используется много легенд и непроверенных сведений из мемуаров. В "Отрывках из писем, мыслей и замечаний" Пушкин отметил: несмотря на то, что Байрон уверял, что "никогда не возьмется описывать страну, которой не видал бы собственными глазами", тем не менее в "Дон-Жуане" он говорит о России, и потому "приметны некоторые погрешности противу местности". Дон-Жуан отправляется в Петербург в кибитке, беспокойной повозке без рессор, по дурной каменистой дороге". Пушкин замечает, что "Зимняя кибитка не беспокойна, а зимняя дорога не камениста. Есть и другие ошибки, более важные". Но Пушкин готов простить грубые неточности, учитывая, что "Байрон много читал и расспрашивал о России. Он, кажется, любил ее и хорошо знал ее новейшую историю. В своих поэмах он часто говорит о России, о наших обычаях.(...) В лице Нимврода изобразил он Петра Великого" (курсив мой. - И. С.).