Василий Голованов - Остров Страница 65

Этот случай чуть-чуть развеселил нас. Мы сбросили на землю рюкзаки. Спина мигом почувствовала холод, будто с нее содрали панцирь.

Никто не поможет. Мяса не будет.

Значит надо самим. Срочно…

Мысли появлялись с какой-то механической, телеграфной торопливостью.

Разводить огонь, заваривать чай, пить, горячий, с сахаром, и так разогревшись, сразу же варить кашу с тушенкой, занимать какой-нибудь пустой балок, забираться в спальник и спать. Иначе – воспаление легких обеспечено.

Под ногами были какие-то ветки, следы огня. Кострище. Топор. Все произошло мгновенно и само собой. И вот уже ребята перетаскивают в пустой балок наши пожитки, я, как сумасшедший рублю эти пружинящие толстые ивовые ветки, а Алик нашаривает на земле пригоршню веточек и щепочек посуше, раскалывает на лучинки, вырывает у себя из телогрейки кусок ваты и бережно, словно строит гнездо, собирает все это в комок, чтобы вспыхнуло от одной спички. Чирк! – порыв ветра, как ногой, прибил было пламя, но огонь прижился на клочке ваты, перекинулся на мох и вот уже с веселым треском пошел переламывать тонкие, как воробьиные ребрышки, веточки, постепенно крепчая и превращаясь в шарик света. Тут только я заметил, что все свои действия мы совершаем возле какого-то скопления материала, напоминающего человеческое жилье. Определенно: это был шалаш, выстроенный из старых досок и такого же старого рубероида. Больше того: из-за куска прорезиненной ткани, закрывающей вход, на нас смотрели человеческие глаза.

– Вась, дай топор, потухнет сейчас! – крикнул Алик, стоящий к шалашу спиной. Я протянул ему топор и тут полог откинулся, в темноте шалаша возникло лицо, на котором сидели эти глаза – невероятно темное лицо, как будто там, в шалаше, сидел негр – несколько раз пожевало губами и голос, выстуженный до самой сердцевины, как дерево зимой, вдруг просипел:

– Чего ты? Солярка есть…

Мы были все же не одни на этом плато ветров!

От солярки костер наш вспучился светом и затрещал. Я успел разглядеть человека, который вылезал нам навстречу из своего убежища. По счастью, я почти сразу узнал его – иначе бы, наверно, испугался. Это был Демьян, Демушка, который как раз был поваром в бригаде, когда случилась вся эта история с Оленем. Мне он нравился. Это был замечательно старательный и добрый мужик, среди товарищей прославившийся своим стремлением убежать от пьянства. Отказаться от водки совсем, живя на Колгуеве, он не мог – но он мог максимально отдалить себя от нее пространственно. Он подряжался на самую трудную работу – заготавливать лес на Кошке, перевозить балки, разбирать брошенную технику. В тундру тоже привозили водку, и если делились, Демьян ее пил, но расчет его – и расчет верный – заключался как раз в том, что чем дальше его ушлют и чем более трудное дело поручат, тем меньше водки он выпьет. Теперь он работал при оленях и, кажется, был доволен: упряжкой привез на плато несколько досок, рубероид, гвозди и сделал себе на первое время шалаш, намереваясь в дальнейшем прикопить материала и выстроить, как у всех, балок, чтобы свое отдаление от поселка сделать по возможности постоянным.

От Демьяна узнали мы о причине царящего в стойбище запустения: накануне случился «день оленевода». В результате часть мужиков, впустив в себя неистовый и неуемный дух spiritus vini, рванула гулять в поселок, а часть просто лежала по балкам в полумертвом состоянии, когда не только видеть другого человека не хочется, но и просто видеть, смотреть вокруг страшно и внутри человека, как северный ветер, все воет от безнадежности и страдания.

– А я на дежурство попросился, – не без гордости сообщил Демьян ребятам, чтобы они смогли оценить, как хитро на этот раз он убежал от водки. – Только что – комары. Олени разбрелись, не знают где прятаться. Я ветку сломал, махал – не помогает. Соленой водой намазал лицо. Меньше кусают. Соль не нравится им…

Несколько раз Демьян взглядывал на меня, но так и не узнал. Может, его отвлекла добыча, притороченная к рюкзаку Алика.

– Куда ходили-то?

– На западный берег, – Алик тоже не скрывал гордости, демонстрируя свои трофеи. Демьяна особенно впечатлила веревка. Он подержал шнур в руках, потянул:

– Крепкая. Хорошая. Тоже как-нибудь надо бы…

– У вас все – «как-нибудь», – усмехнулся Алик. – И на следующий год будет «как-нибудь».

– Я с Ванькой поеду, – решительно затряс головой Демушка. – Ванька везде ездит… Шары какие он себе добыл – видел?

– Не-ет, – на этот раз Алик, кажется, задет за живое.

– Как твой, только два. И больше… – Потом спохватывается. – Да что там… Чаю давайте…

Демьян вытащил к огню ящик, достал имеющуюся у него закуску: хлеб и повидло. Хлеба мы не ели уже дня три, и он показался изысканным лакомством. Что до повидла – обыкновенного яблочного повидла, по цвету похожего на техническую смазку… Нет, я никогда не думал, что буду есть это – и не смогу остановиться, все буду прихватывать ложечку, еще ложечку и еще, понимая, что нельзя так, ведь последнее отдает человек… Правда, пока костер не затух, мы сварили еще двойного супа – с тушенкой и китайской вермишелью – чем отчасти отблагодарили Демьяна, супчик в такую ночь был очень кстати.

Постепенно тепло, проглоченное мной, начало шириться, изливаясь из желудка в кровь, и я поймал себя на том, что слушаю чужой разговор невнимательно, проваливаясь, несмотря на мокрый ветер, в какое-то блаженное, хмельное даже состояние, которое было обыкновенной сытостью. Я легко и даже охотно двигался, с интересом и без пессимизма наблюдал окружающее. Я не думал – думать мне не хотелось – но с удовольствием разглядывал Алика, Толика, Петьку, Демьяна, будто видел их всех впервые.

За минувшие два года Демьян совершенно закоптел лицом и в простодушной его манере изъясняться появилось что-то обезьянье: с непередаваемой грацией шимпанзе он крутит головой, проводит по рту ладонью, чешет затылок и выпячивает вперед нижнюю губу…

Может быть, всему виной черный, как деготь, чай который он потягивает?

Возможно.

Чай отогрел его горло, супец и курево сделали свое дело и сейчас раскаты его голоса звучат с рычащей блюзовой, клубящейся в слишком узком горле хрипотой. В очередной раз взгляд его останавливается на мне и вдруг не соскальзывает, а натягивается, как струна.

– Я вспомнил… Ты – фотограф, который вырыл помойную яму!

Фотограф… Что ж, была в моей жизни такая роль.

– Он, он, – подтверждает Алик.

И мы радостно смеемся тому, что никто не забыл друг друга.

Курчавые волосы Демьяна давно не чесаны: он и спал в стеганом ватном строительном шлеме, телогрейки тоже, кажется, не снимая. Телогрейка огромная, длинная, как малица. На ногах валенки, к которым веревками привязаны рваные галоши.

Я заглянул в его шалаш. Разглядел накрытую шкурой лежанку, еще один ящик, большой жестяной будильник и кастрюлю. Другого имущества у Демьяна не было.

Ему сорок лет, этому человеку, почерневшему от своего адского чаю, табаку и ветра. И этот шалаш без печки – его дом, который он сам выстроил себе для праведной и трудовой жизни.

Он не дармоед, он труженик. Он один встретил нас – и встретил достойно, разделив с нами все, что у него было.

Он одинок.

Он человек.

О, человечество!

Весь следующий день ветер гнал нас долиной Бугрянки, шлифуя поземкой мелкого песка девственные в совершенстве округлых форм отмели. К вечеру мы дошли до балка Алика на Собачьем ручье. Нагибаясь, чтобы протиснуться внутрь, я случайно взглянул в осколок стекла, вставленный как раз на уровне глаз над дверью – вместо окна. Я увидел лицо. Мое лицо. Я всегда хотел, чтобы у меня было такое лицо: смуглое, обветренное, дикое даже, но полное вдохновения лицо много испытавшего человека, на котором читается, вдобавок, бесстрашная радость: мы сделали свое дело! Мы вернулись с победой!

Пожелай мы в тот же вечер оказаться в Бугрино ради прелестей поселковой цивилизации – хлеба, печенья, повидла, заправленных чистым бельем постелей или воскресной дискотеки в клубе – это не составило бы труда. Но почему-то никому не хотелось, чтобы путешествие закончилось. Нам хотелось продолжать его, продолжаться в нем. И мы остались еще на сутки у Алика.

Собачий ручей близко от Бугрино: по прямой шесть километров, но оттуда поселок не виден. Чтобы увидеть, надо подняться наверх речной террасы, на холм за ручьем. Нет, Алик не случайно выстроил свой балок таким образом, что, находясь в нем, так легко вообразить себя в открытом космосе тундры…

Вытянувшись на своем ложе, он начинает мечтательно рассказывать о том, как странно бывает здесь поздней осенью, когда исчезают звуки. Ведь птицы улетают – и лебеди, и кулики, и турухтаны, и если ветер стихнет, наступает абсолютная немота…

Я слушаю его и понимаю: что бы он там не говорил – больше всего на свете он любит свой остров и никогда, ни за что не покинет его.