Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №6 (2002) Страница 68

...............................................

................................................

Земля, земля! Несчетные следы

Я на тебе оставил. Я годами

Блуждал в твоих пустынях и морях.

Я мерил неустанными стопами

Твой всюду дорогой для сердца прах:

Но нет, вовек не утолю я муки —

Любви к тебе!

            (“Лиман песком от моря отделен...”,

                                                     1916. 1, 398)

У Анны Ахматовой есть одно заветное стихотворение, которое начинается так:

Все души милых на высоких звездах .

Как хорошо, что некого терять

И можно плакать. Царскосельский воздух

Был создан, чтобы песни повторять.

                                                                        (1, 175)

Вот вопрос: была ли среди этих “милых” душа Бунина? Странный вопрос, ведь в стихотворении речь идет, по-видимому, об ушедших, а Бунин был еще жив, когда оно было написано. И все-таки бунинский след отыскивается и в этих строках. Во-первых, вот начало стихотворения Бунина “Светляк”:

Леса, пески, сухой и теплый воздух ,

Напев сверчков, таинственно простой.

Над головою — небо в бледных звездах ,

Под хвоей — сумрак, мягкий и густой.

                                                (24.VIII, 1912. 1, 355)

Тот же размер, та же рифмовка (“воздух — звездах”)... Случайность? Возможно, но у Бунина есть стихотворение, одно из последних, написанных им в России, из которого Ахматова могла позаимствовать столь важный для нее образ (“Все души милых на высоких звездах”):

Звезда дрожит среди вселенной...

Чьи руки дивные несут

Какой-то влагой драгоценной

Столь переполненный сосуд?

Звездой пылающей, потиром

Земных скорбей, небесных слез

Зачем, о Господи, над миром

Ты бытие мое вознес?

                        (22.Х.1917. 1, 451)

Здесь очень важно, что Бунин не только возносит Господней рукой свое бытие (читай — душу) на звезду, но и пишет о “небесных слезах” — то есть о своей душе, оплакивающей этот мир. И, может быть, не случайно в стихотворении Ахматовой тоже речь идет о слезах (“И можно плакать”). Земные слезы смешиваются с небесными.

И можно плакать. Царскосельский воздух

Был создан, чтобы песни повторять.

Повторяется песня поэта (Бунина?), и возникает своеобразный диалог плачей, разговор слез, земных и небесных. Образ “небесных слез” из стихотворения Бунина преобразуется в финале ахматовского стихотворения в... дождик, приносящий утешение:

А этот дождик, солнечный и редкий,

Мне утешенье и благая весть.

С годами Бунин становился все беспощаднее и злее в оценках своих литературных современников. Однако Ахматова в его мемуарной прозе осталась за кадром. Упоминая “Бродячую собаку”, Бунин дважды цитирует Ахматову. В записях 1927 года цитата приводится точно (“Все мы бражники здесь, блудницы...”17), а в книге “Воспоминания” Бунин цитирует Ахматову по памяти: “В петербургской “Бродячей собаке”, где Ахматова сказала: “Все мы грешницы тут, все блудницы...”18

Стихотворение о “Бродячей собаке” из книги Ахматовой “Четки”, видимо, произвело большое впечатление на Бунина и даже нашло отклик в его стихах. Оно кончается так:

О, как сердце мое тоскует!

Не смертного ль часа жду?

А та, что сейчас танцует,

Непременно будет в аду.

(19 декабря 1912. 1, 48)

А Бунин стихотворение 1916 года “Молодость” закончил почти по-ахматовски:

И сердце в тайной радости тоскует,

Что жизнь, как степь, пуста и велика.

                                                (1, 404)

Уже упоминавшаяся выше “Поэтесса” тоже написана в 1916 году и тоже вписывается в интерьер “Бродячей собаки”, недаром при ее чтении сразу припоминается знаменитый портрет Ахматовой работы Натана Альтмана. “Собака”, как заведение богемное, конечно, раздражала Бунина. Но все же “Поэтесса” — не столько портрет Анны Ахматовой, сколько обобщенный образ декадентской поэтессы, в котором сведены воедино такие несхожие между собой дамы, как Анна Ахматова и Зинаида Гиппиус. Во всяком случае, словцо “беспола” к Ахматовой ни в каком плане относиться не могло (Бунин не мог не знать, что у Анны Андреевны был уже четырехлетний сын), но было неотъемлемым признаком личности Зинаиды Гиппиус. Например, Саша Черный писал о ней, используя игру с ее псевдонимом Антон Крайний:

И тот, кто был всегда бесполый,

Стал бабой, да еще Ягой.

26 августа 1917 года Бунин записывает свое впечатление от стихов Зинаиды Гиппиус: “Дочитал Гиппиус. Необыкновенно противная душонка, ни одного живого слова, мертво вбиты в тупые вирши разные выдумки. Поэтической натуры в ней ни на йоту”19. Сидя в деревенской глуши осенью 1917 года, Бунин проявляет живой интерес к женской поэзии. Кроме Зинаиды Гиппиус, он читает и Надежду Львову и даже думает “написать о ней рассказ”20. Имени Ахматовой на страницах дневника 17-го года нет. Но это не значит, что не было мыслей о ней.

Тут необходимо сделать небольшое лирическое отступление. В поэзии Бунина, как это ни странно, при его страстном отношении к женщинам, нет любовной лирики, во всяком случае, любовной лирики с указанным адресатом. Поэзия Бунина вообще чуждается имени. Мы не знаем стихов, посвященных Пащенко, Цакни, Муромцевой, то есть тем женщинам, которые столь много значили в его биографии. Даже стихотворение, где изображается вполне узнаваемый персонаж, называется не “Антон Павлович Чехов”, но “Художник”. В этом смысле поэзия Бунина отличается какой-то особенной деликатностью. Чтобы хоть приблизительно понять, о ком мог думать Бунин, когда он писал то или иное стихотворение, надо изучить гнезда повторяющихся образов в его стихах. О действенности этого приема, кстати, говорила и Ахматова применительно и к Пушкину, и к собственной поэтической персоне. “Чтоб добраться до сути, надо изучать гнезда постоянно повторяющихся образов в стихах поэта — в них и таится личность автора и дух его поэзии. Мы, прошедшие суровую школу пушкинизма, знаем, что “облаков гряда” встречается у Пушкина десятки раз” (запись Л. К. Чу­ковской от 8 августа 1940 года)21.

У Бунина есть только одно стихотворение, которое можно с уверенностью соотнести с образом Анны Ахматовой. Это пресловутая “Поэтесса”, в которой хоть и без большого желания, но узнавала себя Анна Андреевна. Один из опознавательных знаков ее облика — “бледная щека”. Тот же образ есть и в портрете “Купальщицы” (“ланиты побледнели”), который тоже можно соотнести с обликом юной Ани Горенко.

20 августа 1917 года Бунин записывает в дневнике:

“Чем я живу? Все вспоминаю, вспоминаю. Случалось — увидишь во сне, что был близок с какой-нибудь женщиной, с которой у тебя в действительности никогда ничего не было. После долго чувствуешь себя связанным с нею жуткой любовной тайной. Не все ли равно, было ли это в действительности или во сне! И иногда это передается и этой женщине”22.

На наш взгляд, это очень важная запись обычно крайне скрытного Бунина, приоткрывающая завесу над его “тайнами ремесла”. Через месяц с небольшим после этой записи он пишет замечательное любовное стихотворение, никак не соотносимое с тем, что в это время творилось вокруг него, стихотворение, воскрешающее сладкие минуты прошедшего:

Мы рядом шли, но на меня

Уже взглянуть ты не решалась,

И в ветре мартовского дня

Пустая наша речь терялась.

Белели стужей облака

Сквозь сад, где падали капели,

Бледна была твоя щека,

И как цветы глаза синели.

Уже полураскрытых уст

Я избегал касаться взглядом,

Но был еще блаженно пуст

Тот дивный мир, где шли мы рядом.

                                    (28.IX.1917. 1, 447)

Ничего не было, а как обжигает холодным огнем страсти это стихотворение! Портрет героини дан в двух строках, одна из которых — “бледна была твоя щека” — дает возможность соотнести образ героини этого стихотворения с Анной Ахматовой. Вторая строка — “И как цветы глаза синели” — тоже узнаваема, вспомним ахматовский автопортрет — “И очей моих синий пожар”.

Ахматова не могла пройти мимо этого стихотворения. Через много лет она ответила Бунину своим “Последним тостом”:

Я пью за разоренный дом,

За злую жизнь мою,

За одиночество вдвоем

И за тебя я пью, —

За ложь меня предавших уст ,