Лев Аннинский - Ядро ореха. Распад ядра Страница 69

Нет, я не могу и теперь отрешиться от этой поэзии, хотя теперь я нахожу ей в своей душе несколько иное место, чем прежде. Роберт Рождественский — это наше здравомыслие, наше душевное здоровье; это наша природная цельность, наша земная энергия, наше первое самоопределение в близком мире. Роберт Рождественский — это наше незнание разлада, это наш спокойный, изучающий взгляд на тревоги, еще не захватившие нашего духовного состава, еще подступающие извне. Роберт Рождественский — первоначальжя, детски-чистая вёра наша в бескрайностъ наших сил.

Теперь, Леонид, я возвращаю вес к заглавию вашей статьи. «Взрослые дети времени» — как это точно сказалось! Мы с вами, теперь еще в чем-то дети, не знающие сомнений, безмерно доверчивые дети природы. Это неизбежный этап развития личности: накопление энергии, нащупывание почвы под ногами, ощупывание вещей руками. Но только ли? Поэзия Рождественского — только ли этап нашего духовного развития, только ли верстовая веха на пути? О, больше. Это драгоценный земной круг нашей жизни, наш естественный состав, здоровый душевный склад, без которого человек ни жить не может, ни думать, ни обновляться духовно. Она всегда будет с нами — стройная, энергическая, трезвая поэзия Роберта Рождественского.

Нет, он не стал писать хуже — он лучше стел писать. Не в нем перемена — во мне перемена. Перемена эта — во многом результат действия на нас поэзии техже молодых поэтов. Они же я помогли нам подняться до таких вопросов, перед которыми сами бессильны. И вспомните, что пять дет назад, в самый разгар успеха тогдашних молодых аоэтов — что писала о них тегдашня так называемая "молодая критика»?

— Братцы, это не все! Только не думайте, что это все! Вы упоены внешним обновлением. Ваш герой меняет слова и одежды. Это все внешний эффект. Есть еще нечто…

Это Б.Сарнов говорил: "нечто". Я над этим словом иронизировал, во ничего более дельного и сам сказать не мог. Я и теперь затрудняюсь определить свое чувство во «внешних словах». Но у наших поэтов отсутствует… нечто, более высокое и всеобщее, чем земной круг материального устроения жизни, пусть даже дополненный усиленной душевностью, стоящей в том же кругу. Я должен знать, какой у «всего этого» высший нравственный смысл, найти духовное оправдание и "Большой Работе", и напору любовных чувств. Я должен ощущать беспредельность своего бытия. Я не могу читать без горечи в вашей и яркой статье, Леонид, как вы признаетесь, что романтике давно уже стала для вас «работой» как вы объявляете: не пора ли художникам подойти к несчастной любви не с мистически восторженным ужасом, а по деловому, как к очередной проблеме человековедения. Я поставлен в тупик вашей формулой: "толысо решив судьбы мира, человек может решать свою собственную судьбу…" Помилуйте» да ведь из людей мир-то состоит! Я понимаю, когда человек мир начинает переделывать — с себя. Я не понимаю, какой мир станет он переделывать, оставляя себя в стороне, и что это за «мир» такой? Миражи ледяные? И уж особое спасибо вам, Леонид, за любовь = очередную деловую проблему, решайте ее сами, а я боюсь. Вот весь этот сказавшийся в статье вашей душевный склад, когда человек знает либо беспочвенную романтику, либо беспросветную работу, и ничего третьего, в чем получали бы высшее освящение в романтика, я работа, — и есть та читательская почва» на которей прочно стоит Роберт Рождественский.

Почва прочная, но не вечная.

Ведь и он дрогнул теперь — железный, звенящий поэт Рождественский.

"Мне все труднее пишется»…

Извне ничто не мешает: широко печатается, читается в даже, как выясняется, «моден».

Так что же?

Изнутри сомнение. Самим естественным развитием своим подводит себя поэзия к качественному скачку, необходимость которого теперь так ощущается. Свободно развиваясь, поэзия обнажает в себе замкнутый логический круг, который надо изнутри и преодолеть.

Он не преодолен еще. В какав бы дальние странствия ни отлетал наш герой, у него всегда измерен обратный путь к земле. Поэзия хочет штурмовать небо — и не может отвлечься от тяги, приковывающей человека к земле. Она ненавидит остановившийся, вещный обывательский уклад, но в последнем, в самом далеком горизонте — видит и воспевает то зримое, ощутимо-вещественное устроение человека которое само во себе грозит вернуть человека на его первый горизонт — к вещам. Она воспевает человека-гегемона, человека-хозяина, человека-распорядителя; у которого вся человеческая энергия направлена на самое себя.

Печальный парадокс: человек, ставящий конечной целью лишь свое естественное существование, лишь себя ставящий себе целью в конце концов идет по кругу и объявляет себя чистых средством, и ищет вне себя цели, к которой можно «лечь ступенькой», и без этой внешней цели «гаснет». Существование, внутренне замкнутое на себе, как на последней цели, начинает отрицать, профанировать себя, задыхается в этой кольце.

Разрыв замкнутого кольца нужен мне сегодня! Безмерности, беспредельности ибо кроме математической завершенности, в нашем бытии есть еще бездонная жажда смысла, неизмеримо высшего, чем масштаб отдельного человека и его осязаемого опыта длиной в пять-шесть десятков лет и шириной в диаметр твердого земного шарика. Эта жажда в нас живет, и в поэзии нашей живет. Нам уже мало "свернуть шею" злу, как рвется это сделать Роберт Рождественский. Мы хотим понять, откуда зло, мы не просто скрутить его хотим — изжить хотим. Оправданы лишения, оправданы усилия, Некрасовым увековеченные: коня на скаку остановит, в горящую избу войдет. Коржавин задумывается: а сама нужда в этом — откуда? Помните его великолепные строки:

А кони все скачут и скачут,

а избы горят и горят…

Это — прорыв кольца механической определенности, то чувство, которое когда-то гениально выразил Байрон, описывая, как бог вылечил ужаленного змеем ягненка: а что ж ты не сделал тек, чтобы змей вообще не жалил этого ягненка? Да, это вопрос, выпадающий из нашего привычного ряда, вопрос как бы на другой плоскости; Так вот, мне в нужна теперь эта «другая плоскость»! Мне нужна бесконечная тревога о справедливости, а на перераспределение энергии в замкнутом мире. Мне нужно то, что древние называли катарсисом, — чувством неостанавливающейся духовной катастрофы, непрерывного мучительного обновления всего духовного состава… То-есть того самого качестве не хватает мне, коего открывателем, а потом я тонким эксплуататором в нашей поэзии стал Андрей Вознесенский. Потому» кстати» и стал» что в воздухе носилось.

Мучительно возмужание? Да, мучительно. Но не век же нам ходить в детях! Извне решить проблему "молодости" ничего не стоит. Внешне проблема стоит до тех пор, пока дитятко ждет, что его извне признают. Но вот родители извлекают его ив детского угла и сажают за общий стол. Признали! Теперь чадо должно говорить само. Тут-то и начинается самое трудное и самое ценное — преодоление детства изнутри, своим творчеством, своим опытом. Подпорок больше нет: ты — и мир. Тревожное, захватывающее дух ощущение. Но только изведав его, изживаешь в себе наивное самочувствие жизнерадостного румяного бутуза, не знающего, откуда что берется, и откуда взялся он сам с его румянцем. Об этом нечего жалеть: приобретаешь опыт бесконечно ценнейший.

"Мне все труднее пишется»…

Дрогнул-таки железный.

Сидит перед ним добрый, старый, ссутулившийся Светлов… Усталая романтика, свет вечерний — невероятный мотив у прежнего Рождественского. Он был всегда слишком по-земному здоров, чтобы думать о вечерних часах, мысль о смерти просто не присутствовала в его организме, он о ней не знал, он о ней ни думать, ни говорить не хотел — разве если только к словупридется. Смерть и впрямь была — «слово», звук пустой, выдуманная старая карга с косой: дал ей ж ухо и пошел дальше. Смерть была — та же жизнь, недостаточная жизнь, приостановившаяся жизнь — смерти, как конца просто не было в природе. Десять лет поэт Рождественский не знал о ней ничего. Потом как обвал, пришла поэма "Реквием".

Я писал тогда о ее риторичности. Я эту риторичность и теперь вижу. Но и тогда и теперь я не мог читать эту поэму баз боли и потрясения. Может быть, это факт моей личной биографии, и я иначе воспринимал бы стихи» если бы мой отец в 41 году не сгинул под Великими Луками. Но я и не хочу воспринимать стихи иначе, чем лично, — стихи для живых людей пишутся. Меня потрясала в "Реквиеме" исступленная, отчаянная жажда оправдать гибель отцов. Всем оправдать: новой жизнью и новой работой, земной травой и ясным небом, нашими песнями и нашими стройками.

Прошло еще немного времени, и вот — стихотворение «Базар того года». Старичок-фокусник на базаре военных дет. "Подходила публика. Смеялись бабы в голос. А мальчика замерший — как громом поражен — вдруг сказал: "Дедушка… Продай мне фокус… Чтобы в конце фокуса папа пришел.