Журнал современник - Журнал Наш Современник 2008 #9 Страница 7

- Для начала надо по рукам ударить тех, кто дрищет на русскую историю.

- Успокойся, всегда дристали. Ломоносов писал об исторических изысканиях Миллера, на память цитирую: "Из сего заключить должно, каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая запущенная в них скотина".

- Кто, кто, ты сказал? Миллер? Братья, мы договаривались, что если кто начнет в этой пьянке…

- В этих поминках, - поправили его.

- …кто начнет ум и память пропивать, того вон из застолья. Договаривались? Не наливайте ему больше - он Миллера от Шлецера не может отличить. Умник! Это не о Миллере Ломоносов говорил, о другой скотине, о Шлецере.

- Вот, вот, - одобрил я, - вот уже и научный и одновременно практический спор. Да, ребятишки, пора вам в переднюю траншею.

- Это законно, на фиг, что в траншею, - одобрил меня как-то внезапно появившийся молодой парень, показав большой палец. - Грянет гром -

мы моментально протрезвеем. А пока он же не грянул, сиди, на фиг, и радуйся. Вообще, это, на фиг, мужская коронка - пить без передышки. Хоть и тяжело, а крылато.

- А гром, значит, ещё не грянул? Ну-ну, - учительски заметил я.

- Вообще, не пить, это так же хорошо, как пить, - высказался выпивший стакан агроном Вася. - Как у нас - с одной стороны, бездельник, кто с нами не пьёт, с другой, как солнце над полями, трезвость. Вот тут и выруливай.

НАСТУПАЕТ ВЕЧЕР

Сидели-то мы плотно, но уже где-то в отдельно взятых группках общего коллектива начинались высокотемпературные разговоры, например: "Я тебе пока по-нормальному говорю, понял? Пока! Или не доходит?" Но такие вспышки я легко гасил, ибо все от меня зависели. То есть не от меня, от моего кошелька. От того, думаю, пока и слушали.

- Кто же виноват в ваших бедах? - вопрошал я. - Вы - русские мужчины. Русский мужчина может спастись или в монастыре, или в семье. И чтобы семья, как монастырь. И - любовь! Они жили долго и счастливо и умерли в один день. Поняли народную мудрость: с кем венчаться, с тем кончаться?

- Аристотель, учти, назидал правителям: хотите крепкое государство тире контролируйте музыку. - Музыкант подтверждал высказывание Аристотеля дирижерскими взмахами руки.

Аркаша пытался читать стихи:

Я тихонько с печки слез, взял я ножик и обрез. Мне навстречу Севастьян, он такой же, из крестьян. Много дел у нас чуть свет: жгём читальню и комбед.

- Не жгём, грамотей, а жжем или хотя бы поджигаем, - успевал я поправить.

- Главное - набрать объём, - гудел на ухо скульптор. - А сколько я наставил бюстов в Доме моченых и в музее Развалюции, при желании можно атрибутировать.

- А меня батюшка спрашивает, - вскидывалась внезапно вернувшаяся женщина Людмила, усмирившая испанского быка: - "Почему ты не была на службе, Людмила?" Я отвечаю: "Я вино вкушала, батюшка". - Видно было, что слово "вкушала" ей очень нравилось.

Но вообще за столом было такое разномастное безтолковое общение, что я решил упорядочить беседу:

- Да что ж это никто никого не слушает? Я тоже выпил, но не настолько же. Вы ещё реинкарнацию вспомните. Жизни же не будет другой. Давайте общий разговор вкушать. Есть тут социолог?

Кто-то откликнулся, подняв голову от стола:

- Как не быть, есть.

- И как ты объяснишь сей синдром полного теперешнего безразличия к судьбе Отечества?

- Ты не поверишь, но я скажу просто: это не безразличие, это необъяснимое преимущество русского народа, то есть торможение истории. России некуда спешить, она живет и, единственная, живет по-человечески. Остальные бегут, бегут и бегут, и исчезают. Хоронят себя в своей жадности и суете. Терпение - понятие русское. Смирение - тем более.

- Слышали? - восхищенно возопил я. - Все слышали?

- Сто раз, - отвечали мне.

- И сто первый не вредно послушать. Русскую идею ищут. Да идея любого народа появляется вместе с ним, иначе и народа нет. Приняли Православие - появилась Русь. За Русь! Конечно, за нее лучше не пить, ей это отраднее, но уж ради встречи и знакомства.

- За Русь! - поддержал меня социолог и вновь залёг своей умной головой на пиршественную столешницу.

- По полной! - крикнул Аркаша.

Такая здравица уничтожила остатки напитков, и я стал порываться в магазин, чтоб выпить ещё и за здоровье социолога, но мне доложили, что магазин погасил огни. Но что это отнюдь не проблема, то есть проблема, но решаемая, так как есть проблемы трудно решаемые, есть проблемы долго решаемые, но нерешаемых нет, и эту разрешим, ибо в заснеженной ночи неутомимо работает самогонная фабрика. Правда, её владелец, вот собака, взвинтит по случаю моего новоселья цены. Но это меня не устрашило. И я, помахивая ассигнацией, вопросил:

- Чьи ноги? Сам бы, как Ванька Жуков, побежал - дороги не знаю. Оказалось, что и никто не знает. Только Аркаша.

- Вперёд и с песней! - велел я ему.

Уже много бойцов полегло на мои половицы. Тела их раздвинули, сделав проход к дверям. Я вспомнил о печке и подтопке. Всё в них прогорело. Закрыл трубу.

Вернулся Аркаша с трёхлитровой бутылкой мутной жидкости. Но самогон пить я не стал. Справились с ним и без меня.

ВОТ УЖЕ И НОЧЬ

Проёмы окон, не закрытые шторами, были так черны, что казалось, будто пространство избы сдавливается темнотой. Застолье сбавляло обороты, выдыхалось. Наступила беззвёздная ночь. Аркаше я приказал не сметь выволакивать спящих на мороз. Аркаша всё жаловался на жизнь.

- Негде же заработать. Вот ты приехал, оживил, а то бы я вот-вот и умер. Вот в ноябре я вышел на работку, и отбили сразу мне охотку. Зарплату дали так уныло, что не хватило мне даже на мыло. Тут ещё за автобус заплати, и на морозе ногу об ногу колоти. Вот так, друзья интеллигенты, надо народу платить алименты. Ведь мы живём без папы и без мамы, пустые наши карманы. Выйду на улицу, попрыгаю, поскАчу, вернусь домой и горькими слезами заплачу.

- Как это - поскАчу? - возмущённо спросил я. - ПоскАчу. ПоскачУ надо. Ты русский язык береги, ты его хранитель, ты народ, понял?

- Храню, храню, - торопился Аркаша. - Вот это, это же не я сочинил, а храню. От них слышал: "Люблю грозу в конце июня, когда идет физ-культпарад, и молча мокнет на трибуне правительственный аппарат".

Нас услышал лежащий у ног скульптор. Тут, я понял, все были не чужды поэзии. Он, не надеясь, что удастся встать на ноги, всё-таки хотя бы сел и читал сидя:

Всё, что надо, есть в жизни для счастья,

Только нету его самого.

Нету в мире к России участья,

И плевать нам, что нету его.

И вновь откинулся. А меня посетила простая мысль, что и я созрел для сна. Аркаша спихнул какого-то страдальца со старой ржавой кровати, велел ему карабкаться, как он выразился, в общественную палату, то есть на полати, навалил на панцирную сетку всякие пальто и полушубки пришедших и показал услужливым жестом: тебе. Сам по-собачьи улегся у ног.

- Да, пьём! - кричал кто-то, - пьём, пребываем во мраке пьянки. Но и в этом мраке есть высверки истины, искры разума и молнии мысли. Скандинавская теория истории России безплодна! Аналогия с Византией - натяжка!

Эти высверки молний озарили пространство моего сна. Ближний Восток предстал в нём в своей раздёрганности, и кто-то горячо шептал на ухо: "Тут она, кухня политики, тут! Ставь свой котёл на плиту, ставь, пока есть место".

АЛЁША И ЛЮДМИЛА НА КРЫЛЬЦЕ

Видимо, такой сюжет был от духоты, в которой я проснулся. Дышать было трудно. Это печи, натопившись досыта, дали такое тепло, что спящие сдирали с себя пиджаки и рубахи. На чёрных окнах ожили огромные, гудящие мухи. Снизу, из подполья поднимался запах тлена. Две худые страшные кошки ходили по столу. Я в ужасе упал обратно на скрипящее железное ложе. И вновь стал задыхаться. Нет, надо на воздух. Он же здесь оздоровляющий, первозданный.

Кое-как пробрался, шагая по телам, но все-таки не по трупам: люди храпели, хрипели, стонали, чесались. На крыльце кто-то был живой. И этот кто-то рыдал. Слабая луна осветила и крыльцо, и рыдальца. Это был тот самый юноша, который сказал, что пьяницы царства Божия не наследуют.

Я постоял рядом, тронул за плечо:

- Иди в избу, простынешь.

- Нет, - отпрянул он, - нет! - Высушил рукавом слёзы на щеках. - Я плачу и рыдаю не напоказ, а когда думаю о доле возмездия. Я вижу мир, - он повёл рукой, как диакон, и поклонился даже кому-то, - я вижу мир, который виноват перед Богом. Но покаяния не вижу. И плачуза свою вину слезами и плачу. Безполезно хотеть быть счастливым без церкви. Это мне наказание. Почему они не поставили условия, чтобы тут была церковь? И они бы так не пали.

- Поплакал, и хватит. Иди спать.

- Алёша, - представился он, суя мне дрожащую мокрую руку. - Я был монахом. Я спасался. - Он зарыдал. - Дело моего спасения продвигалось. Мог спастись, действительно мог. И пропал.

- Почему? - невольно спросил я.