Вадим Эрлихман - Вольф Мессинг. Экстрасенс Сталина Страница 7

Неизвестно, на каком языке говорили Махатма Ганди и Мессинг, если их встреча действительно состоялась

Конечно, где Индия — там заклинатели змей и йоги, о которых тоже упомянул телепат. Правда, непонятно, на каком языке говорили Мессинг и Ганди: первый, как уже говорилось, не знал английского, а второй не понимал ни слова ни по-немецки, ни по-польски, не говоря уже об иврите. Поэтому впечатления артиста о Ганди ограничиваются общими фразами, которые легко можно было прочитать в любой газете. Немудрено, что об их встрече не упоминает ни один из почитателей Махатмы, скрупулезно фиксировавших всю его жизнь. Просто такой встречи не было — как не было и путешествия в сказочный Бомбей, о котором мечтал артист Вольф Мессинг, направляясь в обшарпанном вагоне второго класса в очередной Калиш или Цеханув.

Но это было позже, а в 1918 году, когда Польша стала независимой, Мессинг, по его словам, находился за океаном: «Господин Цельмейстер сообщил мне, что мы выезжаем в большое турне. Маршрут его охватывал чуть не весь земной шар. За четыре года мы побывали в Японии, Бразилии, Аргентине. Было очень много, пожалуй, даже слишком много впечатлений. Они находили одно на другое, нередко заслоняя и искажая друг друга». На родину он будто бы вернулся только в 1921 году и тут же был призван в польскую армию. Телепат схитрил: на самом деле его, как военнообязанного, призвали в армию весной 1920 года, когда Польша вступила в войну с Советской Россией. Об этом говорится в повести Шенфельда: «Мировая война окончилась, и новое польское правительство сразу призвало меня на военную службу. Тут вспыхнула и другая война, польско-советская. Я был здоров, хотя и хил; меня зачислили в санитарную часть. Я там показал несколько фокусов, прогремел «магиком» и вскоре меня стали приглашать для выступлений в разных воинских частях». Конечно, в мемуарах Мессингу не хотелось упоминать, что он участвовал в войне с большевиками, пусть даже это участие ограничивалось демонстрацией фокусов сослуживцам.

Рассказывают, что Мессинг помог Йозефу Пилсудскому в любовных делах

В это время Мессинг будто бы встретился с еще одним известным человеком — «начальником польского государства» Юзефом Пилсудским, который, узнав об опытах молодого телепата, вызвал его к себе: «Меня ввели в роскошную гостиную. Здесь было собрано высшее «придворное» общество, блестящие военные, роскошно одетые дамы. Пилсудский был одет в подчеркнуто простое полувоенное платье без орденов и знаков отличия. Начался опыт. За портьерой был спрятан портсигар. Группа «придворных» следила за тем, как я его нашел. Право же, это было проще простого! Меня наградили аплодисментами. Более близкое знакомство с Пилсудским состоялось позднее в личном кабинете. «Начальник государства» — кстати, это был его официальный титул в те годы — был суеверен, как женщина. Он занимался спиритизмом, любил «счастливое» число тринадцать. Ко мне он обратился с просьбой личного характера, о которой мне не хочется, да и неудобно сейчас вспоминать. Могу только сказать, что я ее выполнил».

Рассказывая об этой встрече, Мессинг намекал, что Пилсудский просил его внушить красавице Евгении Левицкой, работавшей врачом у пожилого военачальника, любовные чувства к нему. На самом деле роман Левицкой и Пилсудского начался позже, в 1926 году, и завершился несколько лет спустя самоубийством несчастной женщины — маршал не захотел жениться на ней, оставив законную супругу и испортив тем самым свою репутацию. Конечно, Мессинг не играл во всем этом никакой роли, и ни один биограф Пилсудского не упоминает о его встречах с телепатом.

«По окончании военной службы, — утверждает Мессинг, — я вновь вернулся к опытам. Моему новому импресарио господину Кобаку (по Шенфельду, он работал с Мессингом еще в Берлине. — В.Э.) было лет пятьдесят. Это был очень деловой человек нового склада. Вместе с ним я совершил множество турне по различным странам Европы. Я выступал со своими опытами в Париже, Лондоне, Риме, снова в Берлине, Стокгольме. По возможности я стремился разнообразить и расширять программу своих выступлений. Так, помню, в Риге я ездил по улицам на автомобиле, сидя на месте водителя. Глаза у меня были накрепко завязаны черным полотенцем, руки лежали на руле, ноги стояли на педалях. Диктовал мне мысленно, по существу, управляя автомобилем с помощью моих рук и ног, настоящий водитель, сидевший рядом. Этот опыт, поставленный на глазах у тысяч зрителей с чисто рекламной целью, был, однако, очень интересен. Второго управления автомобиль не имел. Ни до этого, ни после этого за баранку автомобиля я даже не держался. Посетил я в эти годы также и другие континенты — Южную Америку, Австралию, страны Азии.»

Вот, собственно, и все, что Мессинг рассказывает о 17 годах своей жизни, которые в мемуарах сведены к нескольким анекдотам, призванным доказать его необычайные способности и громкую славу. Самый, пожалуй, известный касается происшествия в замке графов Чарторыйских, где пропала старинная реликвия рода — брошь с громадным бриллиантом: «По мнению видевших ее ювелиров, она стоила не менее 800 тысяч злотых — сумма поистине огромная. Все попытки отыскать ее были безрезультатными. Никаких подозрений против кого бы то ни было у графа Чарторыйского не было: чужой человек пройти в хорошо охраняемый замок практически не мог, а в своей многочисленной прислуге граф был уверен. Это были люди, преданные семье графа, работавшие у него десятками лет и очень ценившие свое место. Приглашенные частные детективы не смогли распутать дела. Граф Чарторыйский прилетел ко мне на своем самолете — я тогда выступал в Кракове, — рассказал все это и предложил заняться этим делом. На другой день на самолете графа мы вылетели в Варшаву и через несколько часов оказались в его замке.

Надо сказать, в те годы у меня был классический вид художника: длинные до плеч, иссиня-черные вьющиеся волосы, бледное лицо. Носил я черный костюм с широкой черной накидкой и шляпу. И графу нетрудно было выдать меня за художника, приглашенного в замок поработать. С утра я приступил к выбору «натуры». Передо мной прошли по одному все служащие графа до последнего человека. И я убедился, что хозяин замка был прав: все эти люди абсолютно честные. Я познакомился и со всеми владельцами замка — среди них тоже не было похитителя. И лишь об одном человеке я не мог сказать ничего определенного. Я не чувствовал не только его мыслей, но даже и его настроения. Впечатление было такое, словно он закрыт от меня непрозрачным экраном.

Это был слабоумный мальчик лет одиннадцати, сын одного из слуг, давно работающих в замке. Он пользовался в огромном доме, хозяева которого жили здесь далеко не всегда, полной свободой, мог заходить во все комнаты. Ни в чем плохом он замечен не был и поэтому и внимания на него не обращали. Даже если это и он совершил похищение, то без всякого умысла, совершенно неосмысленно, бездумно. Это было единственное, что я мог предположить. Надо было проверить свое предположение.

Я остался с ним вдвоем в детской комнате, полной разнообразнейших игрушек. Сделал вид, что рисую что-то в своем блокноте. Затем вынул из кармана золотые часы и покачал их в воздухе на цепочке, чтобы заинтересовать беднягу. Отцепив часы, положил их на стол, вышел из комнаты и стал наблюдать.

Как я и ожидал, мальчик подошел к моим часам, покачал их на цепочке, как я, и сунул в рот. Он забавлялся ими не менее получаса. Потом подошел к чучелу гигантского медведя, стоявшему в углу, и с удивительной ловкостью залез к нему на голову. Еще миг — и мои часы, последний раз сверкнув золотом в его руках, исчезли в широко открытой пасти зверя. Да, я не ошибся. Вот этот невольный похититель. А вот и его безмолвный сообщник, хранитель краденого — чучело медведя.

Горло и шею чучела медведя пришлось разрезать. Оттуда в руки изумленных «хирургов», вершивших эту операцию, высыпалась целая куча блестящих предметов — позолоченных чайных ложечек, елочных украшений, кусочков цветного стекла от разбитых бутылок. Была там и фамильная драгоценность графа Чарторыйского, из-за пропажи которой он вынужден был обратиться ко мне.

По договору граф должен был заплатить мне 25 процентов стоимости найденных сокровищ — всего около 250 тысяч злотых, ибо общая стоимость всех найденных в злополучном «Мишке» вещей превосходила миллион злотых. Я отказался от этой суммы, но обратился к графу с просьбой взамен проявить свое влияние в сейме так, чтобы было отменено незадолго до этого принятое польским правительством постановление, ущемляющее права евреев. Не слишком щедрый владелец бриллиантовой броши граф согласился на мое предложение. Через две недели это постановление было отменено».

Вся эта детективная история должна была случиться в имении Чарторыйских Пулавы близ Люблина, и ее героем мог быть Витольд Чарторыйский, бывший до своей смерти в 1945 году патриархом старинного польского рода. Однако ему в то время уже было за шестьдесят, он не имел самолета и даже никогда не летал на нем. Ни о каком похищении его фамильных драгоценностей не упоминают ни падкие на скандалы газеты, ни мемуаристы, что просто невероятно — это событие должно было прославить Мессинга на всю Польшу и даже на весь мир, если учесть, что Чарторыйские входили в высшие круги европейской аристократии. Если бы телепат когда-либо общался с ними, то, конечно, запомнил бы, что они носили не графский, а значительно более почетный княжеский титул. Что касается «ущемляющего» постановления, то, хотя польские евреи нередко сталкивались с дискриминацией, никаких законов, заметно ущемляющих их права, в межвоенной Польше издано не было — а если такие и имелись, то ни один из них скоропалительно не отменялся под нажимом Чарторыйских, которые вообще не играли в тот период важной политической роли.