Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6272 ( № 17 2010) Страница 7

К тебе я праздновать пришёл…»

Есть в стихотворении тяга к насыщенной символике. Когда солдат ставит «бутылку горькую» на «серый камень гробовой», то прямой смысл эпитета перерастает в переносный. Но образ не остаётся лишь обобщённым образом солдата. Есть здесь конкретное обращение:

Стоит солдат – и словно комья

Застряли в горле у него.

Сказал солдат: «Встречай, Прасковья,

Героя – мужа своего».

Это имя (оно повторится) определило не только женщину. Оно дало частное существование и герою:

«Не осуждай меня, Прасковья,

Что я пришёл к тебе такой:

Хотел я выпить за здоровье,

А должен пить за упокой.

Сойдутся вновь друзья, подружки,

Но не сойтись вовеки нам…»

И пил солдат из медной кружки

Вино с печалью пополам.

Он пил – солдат, слуга народа,

И с болью в сердце говорил:

«Я шёл к тебе четыре года,

Я три державы покорил…»

Здесь не просто столкнулись личное и общее. Сам солдат несёт это общее и выражает его: «слуга народа!» Но что это общее в самых масштабных его проявлениях («три державы покорил» – державы!) перед личным горем? Что «три державы» (или десять), когда одной (единственной) Прасковьи-то нет? Что это общее перед лицом личного? Но они связаны, ибо «враги сожгли родную хату, Сгубили всю его семью». Многозначные смыслы эти и отношения сошлись и сомкнулись в единство в последних стихах:

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза несбывшихся надежд,

И на груди его светилась

Медаль за город Будапешт.

Разве можно себе представить медаль эту, но без «Будапешта»? Здесь общее и личное слилось. Само общее получило частное выражение, само личное стало носителем общего, но после всего рассказа мы уже знаем, что этим общим оно не покрыто, не заключено только в нём, но его же выражая, ему же противостоит.

Думаю, что именно этот драматизм, скажу даже, трагедийность стихотворения и пришлись не по душе иным рьяным читателям и критикам его. «Несбывшиеся» надежды воина-победителя искажают образ советского человека, замыкают его в мирок личных утрат и переживаний», – писал один из критиков. «…В самом деле, почему это у Исаковского сказано: «Куда теперь идти солдату. Кому нести печаль свою?» Разве у нас некуда пойти?» – вторил один из читателей. Отбиваясь от такой критики, поэт сказал точные слова: «Я… ощущаю живого, реального человека – русского солдата, вернувшегося домой».

В этом стихотворении о народной трагедии войны Исаковский поднимается до эпических высот, оставаясь вполне лириком. Хотя в целом, повторяю, Исаковский не эпик. Эта традиция получила продолжение в творчестве другого поэта – Александра Твардовского.

Исаковский уверенно называет Твардовского самым крупным, самым талантливым нашим поэтом. Это не просто дань добрым чувствам, личным привязанностям и многолетней дружбе. Может быть, как раз то, что они вышли из одного географического и поэтического гнезда («смоленская школа»), тем более подчёркивает разницу между ними.

«Василий Тёркин» – сам эпос. Не эпическое произведение в том значении, в каком обычно объединяют под этим названием романы и повести, басни, рассказы и поэмы, а эпос, как говорил Гегель, в собственном смысле слова, эпос уже в том значении, в каком понимают гомеровские поэмы, «Войну и мир».

Если приложить к «Василию Тёркину» гегелевские квалификации эпоса, мы поразимся, сколь точно «Тёркин» отвечает тому, что великий энциклопедист, прежде всего на основе Гомера, определял как эпос в собственном смысле слова. «Тёркин» не просто в ряду других, «хороших и разных», поэм и стихотворений о войне – он явление единственное в своём роде. Поэт назвал своё создание так, как назвал «Войну и мир» Лев Толстой, – «книга». «Жанровое обозначение «Книги про бойца», на котором я остановился, – писал Твардовский, – не было результатом стремления просто избежать обозначения «поэма», «повесть» и т.п. Это совпадало с решением писать не поэму, не повесть или роман в стихах, то есть не то, что имеет свои узаконенные и в известной мере обязательные сюжетные, композиционные и иные признаки. У меня не выходили эти признаки, а нечто всё-таки выходило, и это нечто я обозначил «Книгой про бойца». Имело значение в этом выборе то особое, знакомое мне с детских лет звучание слова «книга» в устах простого народа, которое как бы предполагает существование книги в единственном экземпляре. Если говорилось, бывало, среди крестьян, что, мол, есть такая-то книга, в ней то-то и то-то написано, то здесь никак не имелось в виду, что может быть другая, точно такая же книга. Так или иначе, но слово «книга» в этом народном смысле звучит по-особому значительно, как предмет серьёзный, достоверный, безусловный». Так называют первые, основные книги в жизни народов – библии (библия – книга). Кстати, уже в одной из первых статей о книге мелькнуло это понятие – «библия», солдатская «библия». Всё в книге идёт от состояния мира, действительности, в ней изображённых. Опять-таки, обращаясь к Гегелю, можно было бы назвать это состояние героическим.

«Тёркин» – произведение подлинно народное. Недаром автор писал, что Тёркина создал народ: «Василий Тёркин» вышел из той полуфольклорной современной «стихии», которую составляют газетный и стенгазетный фельетон, репертуар эстрады, частушка, шуточная песня, раёк и т.п.».

Без тебя, Василий Тёркин,

Вася Тёркин – мой герой.

А всего иного пуще

Не прожить наверняка –

Без чего? Без правды сущей.

Правды, прямо в душу бьющей.

Да была б она погуще,

Как бы ни была горька.

«Откуда пришёл – туда и уходит. И в этом смысле «Книга про бойца», – как я уже отчасти говорил, – произведение не собственное моё, а коллективного авторства».

Словом, книга про бойца

Без начала, без конца.

Почему так – без начала?

Потому, что сроку мало

Начинать её сначала.

Почему же без конца?

Просто жалко молодца.

Твардовский писал: «Книга про бойца», каково бы ни было её собственно литературное значение в годы войны, была для меня истинным счастьем: она дала мне ощущение полной свободы обращения со стихом и словом…» И. Бунин восхищался: «Это поистине редкая книга. Какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всём и какой необыкновенный, народный солдатский язык – ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, то есть литературно-пошлого слова».

Шёл наш брат, худой, голодный,

Потерявший связь и часть,

Шёл поротно и повзводно,

И компанией свободной,

И один, как перст, подчас.

Не зарвёмся, так прорвёмся,

Будем живы – не помрём…

Срок придёт, назад вернёмся,

Что отдали – всё вернём.

Недаром один из критиков сказал, что Твардовский о войне писал лучше, чем о деревне. Да, «лучше», но лишь в том смысле, в каком эпос в собственном смысле «лучший», уникальнейший род литературы, возникающий в редкие исторические эпохи, в пору героического состояния нации, в том смысле, в каком «Война и мир» «лучше» трилогии Толстого, с одной стороны, и «Анны Карениной» – с другой. Здесь не всё зависит от поэта, или, вернее, почти всё от него не зависит.

Здесь всё решала война, её характер, её смысл. Война была всенародным – и общенациональным, и всемирно-историческим – событием. «Глубина всенародно-исторического бедствия и всенародно-исторического подвига в Отечественной войне, – писал поэт, – с первых дней отличила её от каких бы то ни было иных войн, и тем более военных кампаний».

От Ивана до Фомы,

Мёртвые ль, живые,

Все мы вместе – это мы,

Тот народ, Россия.

Алексей Сурков сказал однажды, что на место Тёркина «нельзя поставить первого попавшегося солдата прошлой мировой войны, хотя бы такого же смекалистого, задорного и неунывающего». Да. Но солдата Отечественной войны 1812 года в известной мере можно было бы поставить. В то же время известно, что возникший ещё в Финскую кампанию образ Васи Тёркина совсем не отлился в характер, каким мы знаем Василия Тёркина войны Отечественной. Более того, его богатырские деяния иногда напоминают лубок. Сам Твардовский позднее решительно поставил границу между изображениями богатыря-солдата, «русской ложкой деревянной» убивающего десять фрицев, и Василием Тёркиным.

С классическим эпосом «Тёркина» роднит и то, что в центре книги, как в «Одиссее», стоит один герой, который сконцентрировал в себе особенности национального характера. Конечно, Тёркин – советский солдат и не может быть другим, но это русский советский солдат – и вне этой ярчайшей национальной определённости он не существует. Это тип нации, это «возвращение русского человека к лучшему русскому человеку», – справедливо отметил критик. Это-то национальное лицо делает его эпическим героем, героем книги, которая, как подлинный эпос, не имеет ни начала, ни конца.