Публикации на портале Rara Avis 2018-2019 - Владимир Сергеевич Березин Страница 7

кажутся наивными, а тогда сошлось два потока — инерционное уважение к литературе и свободное книгопечатание. Ценность литературы у читателя казалась вечной, а профессиональные перспективы — радужными. За чёрными круглыми столами рассказывались истории, тянувшие на сюжет романа. Девушки, поселившись в этих кофейных историях, начисто теряли внешние приметы и лишались имени. Из реальных девушек с мягкими руками и запахом только что снятых теплых платьев, из людей с вьющимися или прямыми волосами, они становились персонажами, плавными и летучими, как сигаретные колечки. Впрочем, скоро забеременела одна из барменш и у неё началась боязнь табачного дыма.

Там можно было просто читать. Как-то, засидевшись, я поднял глаза от страницы и осознал, что окружающая действительность изменилась. Я пришёл в полупустое кафе, а теперь оно было заполнено скорбными людьми в чёрном и заплаканными женщинами. Они давно сдвинули мебель, и теперь я со своей чашечкой кофе сидел в середине длинного поминального стола — пили в разброд и никто мне не удивлялся, благо я был в чёрном.

Один мой товарищ был похож на настоящего хасида, в черном лапсердаке и шляпе с широкими полями. Ходил он в кафе всегда одной дорогой, мимо синагоги на Бронной. Настоящие хасиды недоуменно смотрели вслед: почему этот аид не свернул, куда надо.

Затем пришла пора иных кофеен. Я выходил из дому, сворачивал направо по Дюринерштрассе и заходил в итальянскую кофейню. Кофе стоил там три двадцать — три марки двадцать пфеннигов. А потом полюбил я Кузнецкий мост с его старым «Кофе-бином». Оглядываясь назад, нужно признать, что там было мало места, неудобные стулья, всё же хорошо. Правда, там было нельзя курить, но я думаю, если бы было можно, отовсюду бы набежали архитектурные студентки со своими длинными архитектурными сигаретами.

Курение за кофе, кстати, особая статья: мало что так тяжело, как плотный сигаретный след в свитерах и пиджаках, который ты обнаруживаешь наутро. Были места, вроде кафе «Билингва», в котором попросту весь воздух был замещён этим сигаретным настоем.

Отношение к запахам вообще прихотливо.

А тогда рядом были Сандуны, по ещё непонятной, скачущей цене за посещение, и хоть в неполной формуле «Потом за трубкой раскалённой, волной солёной оживлённый, как мусульман в своём раю, с восточной гущей кофе пью», но последовать совету классика было можно.

Я стал ходить в газету этим маршрутом — сворачивая в арку у метро. Вслед за этим заведением открылся потомок этой кофейни, который я навещал с чужой женой, но часто мы брали и брал иногда и её мужа. Он, правда, пил пиво, а мы — кофе с сырными пуфами. Что-то давно я не вижу этих шаровидных булок, у которых отрезана верхняя часть, а внутри живёт горячий сыр со всякой всячиной — грибами, маленькими кусочками помидоров и прочим. Готовили их, кажется, в микроволновке. Ели ложечкой, будто из хрустящей съедобной кастрюльки.

За большим окном плыла Дмитровка, и ради этого вида я даже не курил. Итак, я смотрел на медленное движение машин в пробке и пил кофе из френч-пресса.

Через некоторое время я стал преподавать в частных университетах, что выросли, как грибы после дождя. В какой-то момент я обнаружил, что где-то надо принимать хвосты у нерадивых студентов. Причём мне полагались отчисления за всякий лишний зачёт, как за лишнюю работу. Аудитории были арендованы только на время занятий, и вот я принимал студентов в кафе.

Однажды ко мне пришли сразу три девушки. Были они затянуты в чёрную кожу, и напоминали тех моих небедных однокурсниц.

Первым делом они достали не зачётки, а деньги, которые мне передали из учебной части. В этот момент несколько сотрудниц кафе как бы невзначай принялись вытирать окно рядом — но я уже отпустил двоечниц.

Одна из барменш только покачала головой: Тверская улица текла рядом, и она всё для себя поняла. Я действительно был похож на героя, которого сочиняет на ходу персонаж Трентеньяна, стремясь в известном фильме о мужчинах и женщинах понравиться Анук Эме. Деньги, впрочем, тут же превратились в коньяк — так что на каждую из красавиц пришлось по пятьдесят грамм. День начинался прекрасно и был промыт, как стекло.

Следующее поколение собиралось в других местах. Кто-то мне рассказывал, о кафе «Гномик», которое переименовалось в кафе «Литературное», но я убоялся даже спрашивать о подробностях.

Жизнь милосердна — она зачищает привычки прошлого. Пафосные речи в кафе о рукописях, которые не горят, сменились пониманием того, что просто будет отформатирован жёсткий диск.

Социальные сети меняют жизнь кофейных заведений. И теперь куда удобнее пить литературный кофе у экрана — по крайней мере, рассказанные в ночи сюжеты никуда не пропадают.

Вот они: Ctrl+C, Ctrl+V — и остались в файле, что вряд ли кем-то будет прочитан.

29.01.2018

​Пощечина (о неработающих ритуалах прошлого)

Шесть лет тому назад я получил пощечину, и враг мой еще жив.

Александр Пушкин, «Выстрел».

Драки красивы только в кино.

Настоящие драки малозрелищны и далеки от эстетики.

Кажется, только этим человечество и спасается.

Разновидностей у драки множество — драки массовые, как ритуальные кулачные бои, драки одиночек в трамвае, коллективное убийство изгоя, детская возня за школой — и тому подобное.

Но отдельное развлечение публики — это публичная драка в прямом эфире.

Вот, только что, в январе 2018 года подрались журналисты Николай Сванидзе и Максим Шевченко.

В связи с этим всплеском светской жизни в радиоэфире, я вспомнил совсем другое: истории эти, начались, кажется, с того, что в июне 1995 года Жириновский плеснул апельсиновый сок в лицо Немцову.

И пошло-поехало. Политика Борового побили в прямом эфире в 2007-м. Потом эта мода коснулась не только политиков: в 2017 году писатель Веллер кидался кружкой в ведущую радиопередачи, где он выступал. (Ясно, что мимо нас прошло множество других потасовок).

Уже довольно давно, семь лет назад, состоялся в прямом эфире матч Лебедев-Полонский.

Мне тогда стал интересен механизм последействия. То есть репутации живут по своим законам.

Тогда, в 2011 году, обсуждали, что происходит с репутацией побитого. Говорили, что народ не простит побитому глупых пафосных речей. Мне кажется, что это был чересчур оптимистический взгляд на вещи (и на народ). Народ не прощает ни лицемерия, а потери лица. Смешному клоуну-лицемеру он ещё и хлопать будет, а вот несчастного Полонского с порванными штанами не простит ни за что. И не за то именно, что этот самый Полонский велел этому