Василий Голованов - Остров Страница 72

Прежде чем нефтяники пришли, на востоке большое озеро было Песчаное: гольцы водились, рыба-чир, кумжи. Но ленивому эту рыбу не достать. Пришел Никита с напарниками, стали на лодках рыбу искать. Рыбу искать ведь надо, а не ждать когда она случаем сама поймается. Все озеро обошли и, наконец, закинули невод. В каждую ячею рыба попала. «Проклятая рыба, – смеялся Никита. – Так и лезет сама, сеть невозможно вытащить…»

Сдали рыбу. Опять пришлось председателю расплачиваться. Уже война была, а Никита получил, опять-таки, другим на зависть, три ящика масла коровьего и несколько мешков муки. Что делать с ним? Отрядили на земляные работы – окопы для батареи тяжелых орудий рыть. Он роет. Вечером получает за работу свои наркомовские двести грамм – то знакомых угощает, то выменяет что-нибудь. С батарейцами русскими сдружился, с ними в «железную игру играет» – кто дальше через голову назад гирю-двухпудовку швырнет.

Однажды все-таки какой-то план он не выполнил. Обрадовался председатель. «Это дело оставить так нельзя, – говорит. – Я завтра с винтовкой приду арестую тебя». «Ладно, – сказал Никита. – Только ты когда еще мне на глаза только покажешься, я тебя из своего ружья, как последнюю нерпу, прострелю промеж глаз. Так что ты завтра не приходи. Послезавтра приходи, чтоб я знал, что ты без винтовки идешь». Так ничего и не смогли поделать с ним. Только всю жизнь подбрасывали работу – грузы ли военные возить, с геодезической ли экспедицией по острову ездить – на все был Никита. В этом, казалось бы, геройства нет никакого, да ведь я не шутя обмолвился, что в сравнении с Гераклом Никита только терпелив. Всего четыре года, четыре сезона охотничьих и четыре лета, которые положено тундровому жителю кочевать с оленями, съели у Никиты экспедиции. Кто поступал к геодезистам в распоряжение, считай, из собственных дел выбывал. Летом по острову ездить было надо, выбирать для знаков ориентиры, зимой бревна возить с морского берега на вершины сопок. Сколько их Никита перевозил – кто сосчитает? На Артельной сопке большой знак должен был стоять – туда двести бревен затащил Никита, а знак не построили. Так они и лежали там, пока пастухи не сожгли. Летом снова экспедицию возил, зимой опять бревна – все на своих оленях. Повелось, что русский, Аркадий, на берегу ломом бревна ворочает – Никита возит.

Как-то раз взялся Никита бревна грузить. Очень тяжело, взмок весь. Аркадию на лоб свой мокрый показывает: мол, что ж ты худо так, с прохладцей, не до пота работаешь? Аркадий понял, рассердился, тулуп свой скинул, в одном свитере остался. Стали грузить. Пока Никита одну упряжку загрузит, Аркадий – две. Посмеялись они, и с той поры стали как братья. Едет Аркадий к чуму – дети уже бегут чай кипятить. Оленей распрягают. Аркадий садится, достает кисет, первую самокрутку сворачивает Анке-шестилетке, вторую пятилетнему Филиппу – никитиному сыну, и потом уж – себе и Никите. Когда закончились работы, Никита Аркадию на прощанье бочку оленины засоленной подарил. Тому родственники из Архангельска письмо прислали: голод такой, что сварили и съели лисью шкуру…

И за эту работу получил Никита деньги. Много денег – экспедиции хорошо платили – целую сумку набил дамскую, не мог закрыть. Деньги взял, уехал, наконец, к семье, в тундру. И – вот поразительно! – никто, ни один человек не пришел к нему и не предупредил, что деньги обменивают. Так и пропали они: в 47-м году дело было. В очередной раз позавидовали ему.

…Золото глухо звенит, да звонко отзывается, тускло блестит, да глаз жжет, золото молчит, да молве покою не дает. За золото свое Никита ходил меж людей непрощенным, хотя золота давно и не осталось у него. Мало-помалу все он сменял на сгущенку, сахар и сухое молоко русским с Северного маяка: в разное время от разных родственников четверо детей на него свалилось, да еще в войну – кормить надо было. Даже от брата Егора сын к Никите жить сбежал – совсем тот почернел душою от зависти.

Но Никита у людей прощенья не искал. Жил, как считал нужным. Бывало кричат ему: «Никита, сегодня выходной, чего ты работаешь-то?» Он ответит: «А после смерти каждый день будет выходной. Теперь что – сложа руки сидеть?»

Вот почему богатство всегда возвращалось к нему. Работе своей он цену знал и никогда не сбавлял ее. Бывало, не сторгуется, вечером скажет жене: «Думаю, с досады партнер мой сейчас плачет сидит». – «А что, плохо торговали?» – «Нет, торговали хорошо, да партнер мой очень скупой оказался, цену дать пожалел».

К тому же Никита не пил. Однажды вышел случай, что выпить ему захотелось – сын из интерната приехал – и как раз подошел к острову пароход и пошла на берегу купля-мена. У моряков одна валюта – водка. К Никите солидный мужик пришел, шесть бутылок принес, хотел выменять две нерпичьи шкуры. Никита на бутылки посмотрел, на шкуры: нет, шкуры дороже будут. Шапка выйдет, на сапоги останется… Взял со стола эти бутылки. Пароходский обрадовался – кто из ненцев перед водкой устоит? – думал, Никита бутылки спрячет сейчас. Но он только спросил: «где твоя сумка?» В сумку бутылки обратно сложил, проводил гостя до дверей, попрощался. А с сыном рассвет пошел встречать на морской берег.

Еще было у него правило для охоты: как первый снег ляжет – охотнику спать отдельно от жены. Когда зверь пойдет, охотнику женские нежности в большой вред, охотник сам должен чутким, как зверь, быть.

Бывало другие охотники заводили старую песню: «Отчего это, Никита, у тебя есть добыча, а у нас нету?»

– А-а, я сколько раз говорил: отдельно спите!

И еще было правило нерушимое у Никиты: за всю жизнь он не променял на водку ни куска оленьего мяса. Ибо если оленному народу начать самый корень жизни своей подсекать – ждет гибель его.

Помнил он старые времена, помнил как семье его олени достались. Во время гололеда лишилась семья оленей своих и тогда Тимофей с сыновьями нанялся к Сумароковым-купцам в пастухи. Заработал много бумажных денег. Эти деньги отдал потом Лудникову-купцу, чтоб тот обменял их на золотые. И когда через год привез Лудников золото, Тимофей у Сумарокова выкупил несколько десятков лучших племенных важенок и сразу переклеймил уши. Так что олени ардеевские тоже, считай, золотой пробы были. Гордился ими Никита, ибо не было им равных на острове: быстрые, крупные, выносливые. На оленях запросто лису догонял, один раз догнал даже волка. Был у него олень, по силе совершенно подобный лошади. Он бревна на нем таскал, и только никак не мог подобрать пару ему – любого тот перетягивал.

И подсаночных своих любил Никита – кроме него да сына никто и ездить на них не мог, рванут – только снег заискрит, и пока не пробегутся как следует, будут нести так, что дух захватывает, бешеные совсем делались, если их придерживать.

И вот настал 59-й год. Филипп из интерната к отцу вернулся. Того не узнать.

– А где олени наши?

– Нет больше оленей. Совхоз организовался. Все теперь совхозные…

– А подсаночные мои любимые?

– Подсаночные остались.

Потом рассказал, как было дело: пришли пьяницы поселковые, ликуют. «Теперь тебе, Никита, придется своих оленей сдать! Теперь не отвертишься…»

– Ладно, – сказал Никита. Но решил: этому никогда не бывать. Выгнал стадо в тундру на круглую сопку, взял аркан… Девяносто семь оленей лучших, каждый их которых пяти совхозных стоил, забил он на этом месте. Бездельники жизнь его отнимали – и не хотел он, чтоб они торжествовали над ним победу. Так закончилась история старинного золота: последнее оно оленьей кровью в землю стекло…

Тогда Никита сказал сыну: «Я слышал, на Новой Земле как-то на собаках люди ездили. Надо будет, что ли, собак завести». Потом еще серьезно поговорили: «Я так думаю, Филипп – оленное дело дальше не пойдет. Надо выучиться тебе, русской специальности какой-нибудь научиться…»

Филипп Никитич стал сначала учителем труда, потом художником. Незадолго до смерти отца он приехал на Колгуев и записал рассказы Никиты на диктофон. Так я услышал его голос: низкий голос сильного человека, время от времени прерываемый густым кашлем, какой бывает у курильщиков, но ничуть не надтреснутый, не старый даже голос, в котором не только не было жалобы тяжело прожитой и уставшей жизни, но, напротив, веселое, насмешливое что-то звучало, когда Никита рассказывал о тех, кто всю жизнь злобствовал на него.

– Глупцы, – говорил Никита. – Все у меня отобрали, а я все у них богачом считался. Оленей забрали – на что им олени? Я иду – в болоте шкуры брошены.

Домой пришел: «жена, давай скорее чаю, совхоз кучу денег на болото выбросил». – «Что за деньги выбрасывает совхоз?» – удивляется старушка. – «Сейчас покажу». Шкуры принес, рассортировал, выделал, арканов наплел. Каждый аркан продавал потом пастухам по 250 рублей или выменивал на одного оленя.

– Слова говорят, ничего не делают, – говорил Никита. – Раньше люди хотя бы стыдились этого.